"Николай Сергеевич Оганесов. Двое из прошлого (Повесть) " - читать интересную книгу автора

- Если не желаете рассказывать о своей поездке к матери, может быть,
скажете, что было в пакете и куда вы его все-таки пристроили? - Вопрос
чисто риторический, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и
позиции.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, - подтвердил мою мысль
Красильников.
Примерно теми же словами он ответил еще на несколько вопросов, и мы,
как говорится, расстались до новых встреч: он вернулся в свою камеру,
чтобы подготовиться к следующему допросу, я с той же целью вернулся к
материалам дела.
Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое - на
этом я прервал свои размышления после разговора с Антоном Манжулой, с нее
и начал очередную, не помню какую по счету, попытку разобраться в
происшедшем...
Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно ясным,
то с Георгием Васильевичем было несколько сложнее: во-первых, он прожил
дольше, а во-вторых, интересовал нас до сих пор значительно меньше, чем
Игорь. О нем мы не знали ничего, кроме того, что сообщили Воскобойников и
Тихойванов. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не
нашел расхождений с личным делом, хранящимся в отделе кадров, но я давно
привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство -
они теряются между строк официальных документов. Невозможно представить
себе заверенную печатью справку, подтверждающую, что несколько десятков
лет назад во дворе дома по улице Первомайской корчился на снегу подросток
с рассеченной губой и его бил ногами старший брат, - такое оставляет след
не на бумаге, а в памяти очевидцев, только в ней, потому и нет задачи
сложнее, чем понять и объяснить прошлое.
Это ощущение не покидало меня по пути в военный трибунал, где я
надеялся добыть дополнительную информацию. Речь шла об архивном деле по
обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет
Красильников, потерпевшего.
Архивариус, строгая сухонькая женщина с седыми, будто присыпанными
пудрой буклями, отобрала выданное мне разрешение, бесшумно нырнула в
коридор между стеллажами и так же бесшумно вернулась, сгибаясь под
тяжестью пятитомного дела.
Стол мне отвели здесь же, в архиве, у выходящего на тихую улочку
окна. Архивариус поставила передо мной стакан с остроотточенными
карандашами, пачку бумаги для заметок и растворилась в закоулках архива.
С головой уйдя в работу, я постепенно начал терять представление о
времени, о том, где нахожусь и зачем пришел: пять томов, аккуратно
переплетенных в вощеный, цвета картофельной шелухи, картон, содержали
огромный материал; их страницы были полны живой памятью о войне, ее ужасах
и трагедиях. Лето сорок второго, зима сорок третьего, оккупация - слова,
ставшие черными символами для тех, чьи свидетельские показания лежали
передо мной. Леденящие сердце подробности дополняли документы, фотографии
тех лет. Из закоулков памяти - мне приходилось видеть освобожденные от
гитлеровцев города - всплывали жуткие картины того времени: заросшие
бурьяном мостовые, трупы на безлюдных улицах, отброшенные от побуревших
рельсов трамваи с разбитыми стеклами, обугленные, покрытые серой чешуей
пепла заборы. Мои личные воспоминания были неотъемлемой частью