"Владимир Федорович Одоевский. Русские ночи" - читать интересную книгу автора

ногтей, потому что после нее ногти но ломаются, не задираются и, словом, не
производят ни одного из тех огорчений, которые могут нарушить спокойствие
человека в этой жизни.
"Что есть просвещение?"
"Нельзя ли ужинать?"
"Что есть карета?"
"Нельзя ли цигару?"
"Отчего мы курим табак?" - прокричали вместе несколько голосов.
Фауст, нимало не смешавшись, поправил на голове колпак и отвечал:
"Ужинать я вам не дам, потому что я сам не ужинаю; чай можете сделать сами в
машине a pression froide, {холодного давления (франц.).} - прекрасная
машина, жаль только, что чай в ней бывает очень дурен; на вопрос, отчего мы
курим, я буду вам отвечать, когда вы добьетесь от животных, почему они не
курят; карета есть механический снаряд для употребления людей, приезжающих в
четыре часа ночи; что же касается до просвещения, то к собираюсь ложиться
спать - и гашу свечки".

НОЧЬ ВТОРАЯ

На другой день около полуночи толпа молодых людей снова вбежала в
комнату Фауста. "Ты напрасно вчера прогнал нас, - сказал Ростислав, - у нас
поднялся такой спор, какого еще никогда не было. Представь себе, я завозил
Вечеслава домой; на подножке кареты он остановился, а мы все еще продолжали
спорить, да так, что всполошили всю улицу".
- Что же вас так встревожило? - спросил Фауст, лениво потягиваясь в
креслах.
- Безделица! Каждый день мы толкуем о немецкой философии, об английской
промышленности, о европейском просвещении, об успехах ума, о движении
человечества, и проч. и проч.; но до сих пор мы не спохватились спросить
одного: что мы за колесо в этой чудной машине? что нам оставили на долю наши
предшественники? словом: что такое мы?
- Я утверждаю, - сказал Виктор, - что этот вопрос не может
существовать, или ответ на него самый простой: мы, во-первых, люди. Мы
пришли позже других, - дорога проложена, и мы, волею или неволею, должны
идти по ней...
Ростислав. Прекрасно! Это точно книга, над которою человек трудится в
продолжение сорока лет и в которой, наконец, очень благоразумно объявляет
читателю: "Мм! Гг! один сказал одно, другой - другое, третий - третье; что
же касается до меня, то я ничего не говорю"...
- И это не дурно для справок, - заметил Фауст, - все в жизни нужно; но
дело в том: точно ли ничего не осталось сказать?
- Да зачем и говорить? - возразил Вечеслав. - Все это вздор, господа.
Чтоб говорить, надобно, чтоб слушали; век слушанья прошел: кто кого будет
слушать? да и об чем хлопотать? - Мир без нас начался, без нас и кончится. Я
объявляю вам, что мне наскучили все эти бесплодные философствования, все эти
вопросы о начале вещей, о причине причин. Поверьте мне, все это пустошь в
сравнении с хорошим бифштексом в бутылкой лафита; они мне напоминают лишь
басню Хемницера "Метафизик". {1}
- Хемницер, - заметил Ростислав, - несмотря на свой талант, был в этой
басне рабским отголоском нахальной философии своего времени. Он, вероятно,