"Владимир Федорович Одоевский. Русские ночи" - читать интересную книгу автора

в отчаянии бросившегося в море; нашлись еще люди, которые хотели вступиться
за несчастного. "Что вы защищаете человеконенавистника? - вскричал один из
толпы. - Он эгоист, он любит одного себя!" Одно это слово устранило
защитников, ибо эгоизм тогда был общим чувством; он производил в людях
невольное презрение к самим себе, и они рады были наказать в другом
собственное свое чувство. "Он эгоист, - продолжал обвинитель, - он
нарушитель общего спокойствия, он в своей землянке скрывает жену, а она
сестра его в пятом колене!" - В пятом колене! - завопила разъяренная толпа.
- Это ли дело друга? - промолвил несчастный.
- Друга? - возразил с жаром обвинитель. - А с кем ты несколько дней
тому назад, - прибавил он шопотом, - не со мною ли ты отказал поделиться
своей пищею?
- Но мои дети умирали с голоду, - сказал в отчаянии злополучный.
- Дети! дети! - раздалось со всех сторон. - У него есть дети! - Его
беззаконные дети съедают хлеб наш! - и, предводимая обвинителем, толпа
ринулась к землянке, где несчастный скрывал от взоров толпы все драгоценное
ему в жизни. - Пришли, ворвались, - на голой земле лежали два мертвых
ребенка, возле них мать; ее зубы стиснули руку грудного младенца. - Отец
вырвался из толпы, бросился к трупам, и толпа с хохотом удалилась, бросая в
него грязь и каменья.

-----

Мрачное, ужасное чувство зародилось в душе людей. Этого чувства не
умели бы назвать в прежние веки; тогда об этом чувстве могли дать слабое
понятие лишь ненависть отверженной любви, лишь цепенение верной гибели, лишь
бессмыслие терзаемого пыткою; но это чувство не имело предмета. Теперь ясно
все видели, что жизнь для человека сделалась невозможною, что все средства
для ее поддержания были истощены, - но никто не решался сказать, что
оставалось предпринять человеку? Вскоре между толпами явились люди, - они,
казалось, с давнего времени вели счет страданиям человека - и в итоге
выводили все его существование. Обширным, адским взглядом они обхватывали
минувшее и преследовали жизнь с самого ее зарождения. Они вспоминали, как
она, подобно татю, закралась сперва в темную земляную глыбу и там, посреди
гранита и гнейса, мало-помалу, истребляя одно вещество другим, развила новые
произведения, более совершенные; потом на смерти одного растения она
основала существование тысячи других; истреблением растений она размножила
животных; с каким коварством она приковала к страданиям одного рода существ
наслаждения, самое бытие другого рода! Они вспоминали, как, наконец,
честолюбивая, распространяя ежечасно свое владычество, она все более и более
умножала раздражительность чувствования - и беспрестанно, в каждом новом
существе, прибавляя к новому совершенству новый способ страдания, достигла
наконец до человека, в душе его развернулась со всею своею безумною
деятельностию и счастие всех людей восставила против счастия каждого
человека. Пророки отчаяния с математическою точностию измеряли страдание
каждого нерва в теле человека, каждого ощущения в душе его. "Вспомните, -
говорили они, - с каким лицемерием неумолимая жизнь вызывает человека из
сладких объятий ничтожества. - Она закрывает все чувства его волшебною
пеленою при его рождении, - она боится, чтобы человек, увидев все безобразие
жизни, не отпрянул от колыбели в могилу. Нет! коварная жизнь является ему