"Владимир Федорович Одоевский. Русские ночи" - читать интересную книгу автора

место бесчувственности заступила глубокая, неистощимая грусть; черты
бессмыслия выразили лишь холодное, обжившееся отчаяние; отсутствие
вдохновения превратилось в выражение беспрестанного горького упрека...
"Ты даже с насмешкою, с презрением смотрел на мои последние страдания",
- продолжал он уныло.
"Напрасно! ты не понял их: обыкновенно жалеют, плачут об умершем гении,
бросившем плодоносную мысль на почву человечества; о художнике, оставившем в
звуках и красках все царство души своей; о законодателе, в себе одном
заключившем судьбу миллионов; и о ком жалеют? о ком плачут? - о счастливцах!
Над их смертною постелью витает все прекрасное, ими созданное; им разлуку с
миром услаждает их право на гордость, от которого так свежо душе человека;
они в последнюю минуту, больше нежели когда-нибудь, вспоминают о делах, ими
совершенных; в эту минуту и похвалы, ими слышанные и предполагаемые, и их
тяжкие, таинственные страдания, даже самая неблагодарность людей - все
сливается для них в громкий благодарственный гимн, который чудною гармониею
отдается в их слухе! - А я и мне подобные? Мы в тысячу раз более достойны
слез и сожаления! Что могло усладить мою последнюю минуту, что? разве
беспамятство, то есть продолжение того же состояния, в котором я находился
во всю мою жизнь? Что я оставляю по себе? мое все со мною! {7} - А если то,
что я говорю тебе теперь, пришло мне в голову в мою последнюю минуту; если
что-либо шевелилось в душе моей в продолжение моей жизни; если последнее,
судорожное потрясение нерв внезапно развернуло во мне жажду любви,
самосведения и деятельности, заглушенную во время жизни, - буду ли я тогда
достоин сожаления?"
Я содрогнулся и проговорил почти про себя: "Кто же мешал тебе?".
Мертвец не дал мне окончить, горько улыбнулся и взял меня за руку.
"Посмотри на эти китайские тени, - сказал он, - вот это я. Я в доме
отца моего. Отец мой занят службою, картами и псовою охотой. Он меня кормит,
поит, одевает, бранит, сечет и думает, что меня воспитывает. Матушка моя
занята надзором за нравственностию целого околодка, и потому ей некогда
присмотреть ни за моею, ни за своею собственною: она меня нежит, лелеет,
лакомит потихоньку от отца; для приличия заставляет меня притворяться; для
благопристойности говорить не то, что я думаю; быть почтительным к родне;
выучивать наизусть слова, которых она не понимает, - и также думает, что она
меня воспитывает. В самом же деле меня воспитывают челядинцы: {8} они учат
меня всем изобретениям невежества и разврата, и - их уроки я понимаю!..
Вот я с учителем. Он толкует мне то, чего сам не знает. Никогда не
думавши о том, что есть у понятий естественный ход, он перескакивает от
предмета к предмету, пропуская необходимые связи. Ничего не остается и не
может остаться в голове моей. Когда я не понимаю его - он обвиняет меня в
упрямстве; когда я спрашиваю о чем - он обвиняет меня в умничанье. Школа мне
мука, а ученье не развертывает, а только убивает мои способности.
Мне еще не исполнилось 14 лет, а уж конец ученью! Как я рад! я уж
затянут в сержантский мундир; днем хожу в караул и на ученье, а больше езжу
по родне и начальникам; ночью завиваю пукли, пудрюсь и танцую до упада.
Время бежит, и подумать физически некогда. Батюшка учит меня ходить на
поклоны и подличать; матушка показывает мне богатых невест. Когда я
осмеливаюсь сделать какое-нибудь возражение - это называют неповиновением
родительской власти; когда мне случайно удастся выговорить мысль, которую я
не слыхал ни от батюшки, ни от матушки, - это называют вольнодумством. Меня