"Дмитрий Новиков. Комплекс полноценности " - читать интересную книгу автора

И потом, стыдливо размышляя о вчерашних пьяных проступках, несправедливых
речах своих, разумом-то понимаешь, что если и обидел кого, так не по злому
умыслу, если подрался, то калечить никого не желая, а от того, что душа
гуляла. И везде, в своих самых злых словах помнишь первооснову и
первопричину их - любовь. Тем она и выше доброты, что может быть злой,
несправедливой, обидной, но все равно оправдывает все, сделанное именем ее.
И разве эти мысли мои утренние не есть яркое доказательство того, что и
в похмелье бывает приятность, философичность, и беднее намного жизнь у тех
несчастных трезвенников, кто вычеркивает здоровья ради из своей жизни сочную
и многообразную палитру красок тяжелого похмельного синдрома.
День я прожил, заново рождаясь, детствуя, отроча и юностя. Чувства
включались постепенно, одно за другим, и я радостно приветствовал
возвращение старых друзей. К вечеру я уже опять стал взрослым человеком с
комплексом вины в голове, с комплексом любви в сердце и с внезапным
воспоминанием о Париже в глубине маленьких, внимательных глаз.
Связал это вместе тот неудивительный факт, что в самолете "СПб - Париж"
я нашел себя примерно в таком же состоянии, что и сегодня утром. Прохладный
внутрисамолетный воздух действовал освежающе, а божественная стюардесса
принесла маленькую бутылочку красного сухого вина...
Предшествующий многочисленный портвейн был явно вынужденной мерой. Он
был анестезией, причем было необходимо не какое-нибудь местное
обезболивание, а сразу рауш-наркоз - я не был в Париже всю свою предыдущую
жизнь...
Я боялся этого города, желал его, рвался и не попадал, вновь тщательно
и озлобленно прицеливался и опять промахивался, пролетал мимо, уезжал в
противоположную сторону, оставался на месте, но все это относительно него,
он один был точкой отсчета. Я не знал его и не хотел знать. Зачем мне
заученная история и география, я не понимал, как можно штудировать пакостные
брошюрки и буклеты, когда можно в него верить, дышать им, чувствовать как
он. Есть Арка, Башня, Собор, Сена, немножко Лувра, Шампы Елисейские, Монмарт
со своей Пигалью и Монпарнас. "Больше мне ничего не нужно," - думал я и
ошибался, потому что плеснула Трокадеро, тихо улеглась Рю де Клебер, и
вокруг Арки кружилась в хороводе Этуаль.
Я вышел из автобуса и попытался шутить, но в горле стоял ком. Я не
люблю плакать прилюдно, и поэтому песок попал в глаза. Париж вдруг стал
Парижем и скатертью-самобранкой накрылся передо мной. Я очень долго шел к
тебе, мой любимый город...
Как объяснить тебе, себе, что твои серые дома вдруг оказались
удивительно похожи цветом на скалы Норвежского моря в марте, где вода за
бортом - минус четыре, и что это внезапно понял мой друг Лешка Исаев, когда
тонул в этой воде, а корабль быстро удалялся, потому что трудно ему в море
тормозить, не умеет он. Лешка тогда все-таки доплыл, и потом трое суток к
нему, молчаливому, все подходить боялись, а мне он сказал, что цвет у скал
удивительный, если смотреть из воды. Вот и твои дома оказались такими же.
Мне не нужны были твои люди, твои марсианцы, мне никогда не понять их,
они спокойно живут в тебе, им не могу быть интересен я, джинсовая куртка -
моя лучшая одежда, и в ней я, наверно, похож на глупого американца. Не нужно
людей, достаточно города.
Нас поселили в гостинице, и усталые люди легли спать. А я кинулся в
тебя, в твою ночь, наобум и наотмашь, в твои пустынные улицы, темные