"Евгений Носов. Моя Джомолунгма (Повесть) " - читать интересную книгу автора

за калитку. На лацкане пиджака поблескивали его боевые ордена. Иван
забирался на крылечко, доставал новенькую пачку "Казбека", не спеша
распечатывал и закуривал. Дымя папиросой, он поглядывал на прохожих,
спешивших в город, прислушивался к праздничному гулу, доносившемуся из
центра, ловил музыку духовых оркестров, весело и неожиданно вспыхивающую то
здесь, то там.
Постояв так, Иван возвращался домой или сидел под тополем. В такие дни
я ни разу не встречал его в центре города, будто он нарочно избегал
показываться там, чтобы не обратить на себя внимания. Зато однажды я видел
его в праздничном номере "Красной звезды". Он был снят крупно, до пояса, в
военной гимнастерке, при всех трех орденах Славы. У него было суровое,
озабоченное лицо солдата, в память которого пожизненно врезалась война.
Потом я проходил в первомайской колонне с нашей школой и видел дядю Ваню в
газетных витринах на всем протяжении улицы. Казалось, что он, подтянутый и
сильный, тоже шагал с нами через весь город, а никто из наших ребят, кроме
Тони, не знал, что фотограф, сняв Ивана до пояса, сфотографировал его почти
в полный рост.
Иван тоже навестил меня после возвращения из больницы. Я слышал, как он
долго, медлен-но поднимался по лестнице. Наши ступеньки круты и очень узки.
За все время Иван ни разу не был на втором этаже. Он появился в комнате
по-домашнему, без коляски, и остановился у двери, будто вросший в пол. Я
видел, как он смотрел на мой гипс - молча, нахмурясь.
Я немного растерялся: Иван - гость необычный. Даже сказать
"присаживайся, дядя Ваня" неловко. Он и так сидел, больше некуда. Но Иван
сам пододвинул стул к койке и, взявшись за края сиденья, легко поднял себя
на руках.
- Знакомая штука, - сказал Иван. - Нагляделся. Но ты не смущайся. Через
два месяца опять будешь гонять. Сейчас костоправы хорошие. За войну
научились. Если весь гипс, в который люди были замурованы, свалить в кучу
Казбек получится. Дорого эта наука обошлась... Болит?
- Да нет, ничего...
- Мне-то в этой глине лежать не пришлось. А лежал со мной один
летчик-таранщик. Так на нем пуда два. И грудь до пояса. Посмотришь со
стороны - не человек, каменная мумия. Один нос да кончики пальцев торчали.
Думали, не вылезти ему из этой скорлупы. Вылез! Тогда вылезали. Кажется, ну
совсем сломали человека, но собрать. А он опять свинчивался. Время, брат,
такое было! Отмобилизованное до последнего нерва. Медицина только ахала. Да
и не только медицина... Весь мир ахал.
Иван достал папиросы, закурил, бережно выпуская дым тонкой струйкой к
потолку.
- Я ведь тоже когда-то в школе, как и ты, изучал человека, - сказал он,
усмехнувшись. - Зубрил всякие позвонки, внутренности. Разбирали всего по
косточкам. Малая берцовая, большая берцовая... Всего обшарили на макете.
Черта с два! Разве из этого состоит человек! Он, брат, из чего-то другого.
Иван сидел передо мной, как птица, жилистыми пальцами обхватив края
стула, и я, размышляя над его словами, вдруг поразился остроте его мысли: в
нем самом не осталось ни большой, ни малой берцовой, а человек в нем
остался.