"Грегори Норминтон. Чудеса и диковины " - читать интересную книгу автора

мира, вселенной богатого покровительства и власти, пыль которой, казалось,
сыпалась с его мантии. Сандро Бонданелла меня как будто и не замечал; все,
что он говорил в моем присутствии, облекалось в иносказательную форму.
Разговор шел о "проектах" и "покупателях". Потом, в один прекрасный день,
пелена секретности наконец пала. Усевшись на лучший стул моего отца,
художник провозгласил:
- Граф и его семья ожидают вашего визита. Он готов?
Отец, который неловко балансировал на краешке стула, облизнул губы. Он
надул щеки и кивнул; на его щеке билась жилка.
Мое время пришло.

Конечно, Флоренция никогда не испытывала недостатка художников; но
одаренных карликов здесь все-таки было немного. Так что банкир Госсерт
объявил, что желал бы встретиться со мной. А через несколько дней его
конкурент, Эрко-ле Марсупини, разодетый на грани вульгарности в жатый
бархат, расшитый золотом, бросил мне флорин.
- Подумать только, в таком-то теле... - Он изумленно покачал головой,
глядя на изображение его дочери, выполненное тушью. - У Аполлона есть
чувство юмора.
Я стал знаменитостью наподобие выездного цирка: урод с талантом от
Бога. Чтобы посмотреть на меня в синем костюме арлекина, на улицах
собирались небольшие толпы. Наверно, им нравился этот парадокс - создание,
вылепленное столь убого, с искаженными и кое-как слепленными пропорциями, и
притом наделенное чувством прекрасного.
- Синьор Марсупини удовлетворен, - сказал Сандро Бонданелла, щурясь на
кончики своих пальцев. - Уникальный контраст, так сказать, Формы и
Предназначения оправдал все наши надежды на шумный успех.
Зимой меня приглашали во дворцы, где я развлекал богатых патронов,
запечатлевая на бумаге персикового оттенка их неугомонных отпрысков и
домашних зверюшек. На этих представлениях мой отец, раболепно исполнявший
роль церемониймейстера, иногда трепал меня по щеке или ерошил мне волосы.
Это было моим единственным вознаграждением - наслаждаться (пусть лишь на
публике) привязанностью отца. Зрители не имели для меня значения: я думал
только о ласковом слове, о снисходительной руке на плече и беглом взгляде,
когда я решался оторвать взгляд от натуры и украдкой взглянуть на отца, на
его раздувающиеся ноздри, на его опустошенные, безрадостные глаза.
В то время я еще не осознавал причудливую симметрию человеческой любви.
Пока я старался сделать приятное Анонимо, он сам возвращал долги умершему
отцу, Джакопо Грилле. Грилле считал его дураком, не способным увидеть свою
выгоду, но сейчас отец доказывал обратное. В нем возродился коммерческий
инстинкт; через много лет то же произойдет и с его малорослым сыном.
С деньгами, которые приносят знакомства с состоятельными семействами,
отец мог уже не беспокоиться за свое будущее. Он проявил выдумку и
предприимчивость. Да, члены Академии насмехались над нами, а когда проходили
мимо, бросали нам вслед надменные взгляды и гоготали, едва мы заворачивали
за угол. Но до нас доходили слухи, поднимавшие мой талант выше всей этой
житейской грязи: меня объявили (спасибо Данте) "il miglior fabbro" -
искуснейшим мастером. Это подстегнуло моего отца, и он принялся сразу за
несколько новых скульптур. Он начал лепить домашних животных в манере,
которую довел до совершенства его прежний наставник. Я часто заглядывал под