"Хироси Нома. № 36 (Современная японская новелла) " - читать интересную книгу автора

обтянутых бархатом, который когда-то был цвета морской воды, а теперь
местами протерся и стал серым. На передней из них и сидели мы трое,
повернувшись лицом к стене.
Долговязый сто первый, обвинявшийся в присвоении казенной одежды со
склада, куда он попал по принудительному набору, был человеком в летах: его
наголо остриженная голова возвышалась над всеми другими. Соблюдая тюремные
правила, он сидел неподвижно, уставившись в стену перед собой. У него был
костистый нос, оттянутые веки, голый череп. И все же он выглядел
сравнительно сохранившимся. Однако жизнь его до тюрьмы отнюдь не была
благополучной. Он жил не так, как тридцать шестой, и не тем, чем жил тот. Но
и он вынужден был шаг за шагом уступать то человеческое, что было заложено в
нем от рождения, а сейчас оставалось лишь где-то на донышке его души. Иначе
он не мог просуществовать. Об этом говорило его лицо, увядшее, с обвисшими
щеками, на котором запечатлелось многолетнее безразличие к тому, чем
питаться и сколько тратить на жизнь.
У него были странные уши: оттопыренные, с длинными мочками. Они
напомнили мне уши Каренина из романа Толстого. Я подумал, что они должны
раздражать надзирателя, как раздражали Анну уши Каренина. Он беспрерывно
шевелил руками, лежавшими на коленях. Приподнимая правое колено, он потирал
тыльной стороной правой руки ширинку брюк, выданных ему по случаю выезда в
суд. В какой-то момент железная цепь, соединявшая надетые на него наручники,
тихонько звякнула, и это привлекло внимание надзирателя.
Надзиратель сидел слева от нас на стуле, который он поставил у
небольшой дверцы, единственной в этом помещении. На коленях у него лежала
развернутая подшивка судебных журналов, но это не мешало ему строго следить
за сто первым и тридцать шестым.
- Сто первый! - негромко окликает надзиратель, подняв голову и
приподнявшись на стуле. Его прищуренные глаза буравят сто первого.
- Слушаю! - Сто первый замирает, выпрямив спину с приподнятой правой
ногой, с рукой, лежащей тыльной стороной ладони на коленях. Какое-то время
он пытается спиной почувствовать, что делает надзиратель, но минуту спустя
снова начинает шевелить коленом, а тыльной стороной руки елозить по ширинке
брюк. И снова его цепь начинает тихонько позвякивать.
- Сто первый!
- Слушаю!
- Сто первый! Чем ты занимаешься? Эй! Я спрашиваю, чем ты занимаешься?
Сто первый!
- Слушаю!
- Сто первый, паршивец! Ты не понимаешь, что я тебе говорю?
Обычно, отправляясь с заключенными на следствие, надзиратели несколько
ослабляют им наручники, однако сегодняшний надзиратель и не думал сделать
это. Как я позже узнал, он успел прославиться на всю тюрьму, и другие
надзиратели - те, кто пришел сюда, спасаясь от трудовой повинности,
держались от него в стороне. Мне, политическому, он делал кое-какие
послабления, но по отношению к тем двум не допускал ни малейших поблажек.
Высокий и крепко скроенный, он носил военную форму из бумажной материи,
его длинные ноги облегали аккуратно починенные, начищенные до блеска кожаные
гетры. Длинный нос был под стать его длинному лицу, толстые губы имели
какой-то темный оттенок, подбородок острый. В его глазах под опущенными
веками, с белками, подернутыми желтизной, иногда загорался огонек