"Шарле Нодье. Вопросы литературной законности " - читать интересную книгу автора

Известен вождь ее своим златым пером,
Что быстро взад-вперед порхает над листом
И, приправляя стих землей, водой, эфиром,
Для громозвучных рифм играет целым миром.

Если сегодня трудно почувствовать, в чем соль этих шуток, то лишь оттого,
что школа, против которой они направлены, утратила многие свои позиции, а
точнее говоря, вовсе сошла со сцены за те пятнадцать лет, которые отделяют
первую публикацию этих строк, в ту пору звучавших весьма дерзко, от
нынешнего издания; мы оставили их в книге лишь как документ, ценный для
истории французской литературы начала XIX века, - стоит ли после этого
толковать о бессмертии литературных школ? (НП).}
Столь же примечательные изменения произошли в прозе; мастеров
стилизации ждет здесь обширное поле деятельности. Создается впечатление,
будто язык, в который Монтескье вдохнул столько ума, Бюффон - столько
величия, а Руссо - столько красноречия и пыла, вдруг перестал удовлетворять
новое поколение литераторов, и оно сменило его на какой-то другой, который
потрясает воображение, но ничего не говорит уму, и в котором

Есть слова и звуки, и ничего более.

Прежде всего прозу стали облагораживать, но не посредством мудрых
мыслей и точных выражений, как то делали великие мастера, а с помощью
некоего поэтического лака, совершенно чуждого ее характеру, с помощью
насильственных инверсий и изысканного колорита, который изменяет ее облик,
но не украшает его. Боссюэ, который, размышляя о возвышенном, часто
обращался к священным книгам и, можно сказать, напитал свои сочинения
библейским слогом, порой употреблял во множественном числе слова, которые,
как правило, употребляются лишь в единственном, чем придавал фразе
благолепие и торжественность. Эта маленькая хитрость так полюбилась нашим
новоявленным гениям, что быстро набила всем оскомину. Из высокой прозы были
изгнаны все существительные в единственном числе, да и множественное число
отныне появлялось чаще всего в собирательном значении: если гремел гром, то
непременно разверзались хляби небесные, если трепетал зефир, то непременно
среди всех пустынь, если поминались берега, то непременно всех морей {*}.
{* Следует отметить, что великий прозаик нашего времени, который так
прекрасно знает гиперболизирующие возможности множественного числа, ибо не
раз находил примеры тому в Библии, написал однажды, что слово Элохим,
стоящее в начале Книги Бытия, является неопровержимым доказательством
существования Троицы, меж тем как на самом деле это просто-напросто
поэтический образ, слово, имеющее собирательное значение. В поэзии слово
"боги" всегда употребляется именно в этом значении. Автор "Гения
христианства" наверняка сотни раз встречал его у Платона, Ксенофонта,
Цицерона и многих философов, признававших единобожие; употребляют его и
современные поэты, и не где-нибудь, а в христианских эпопеях. Множественное
число всегда звучало пышно и торжественно и потому приличествовало высшему
существу. Испанский король говорит о себе "я", но это исключение, наши же
монархи всегда именовали себя "мы". Видеть в слове "Элохим" доказательство
существования Троицы гак же опрометчиво, как сделать из наших старинных
указов, где употреблено слово "мы", вывод, что во Франции, как в Спарте,