"Шарле Нодье. Вопросы литературной законности " - читать интересную книгу автора

себя всеобщее презрение. Впрочем, не испытывая ни малейшего почтения к
Скапуле, потомки до сих пор ценят его труд - случай в своем роде
единственный. Нечист на руку был, по единодушному признанию современников, и
плодовитый Доле, хотя уж его-то никак нельзя было заподозрить в недостатке
знаний и скудости мыслей, заставляющих прибегать к чужим сочинениям; свои
тщедушные "Комментарии к латинскому языку" он раздул до двух томов благодаря
трудам Низолиуса и Шарля Этьенна, за что и был обвинен в бездарности и
бессилии. Тем не менее книга Доле, бесспорно, является сочинением весьма
значительным и не идет ни в какое сравнение с книгами соперников. К тому же
книга эта, в отличие от толковых словарей, - компиляция, сочиняя которую
практически невозможно ни разу не воспользоваться чужими находками: в ней
собраны освященные временем определения и филологические комментарии,
которые до какой-то степени принадлежат всем пишущим на эту тему авторам.
Вообще вопрос о том, пристало ли автору какого-либо труда вторгаться в чужие
владения и черпать оттуда необходимые сведения, пусть даже на благо науки, -
вопрос щекотливый, и решать его, как мне кажется, следует не столько
литературным критикам, сколько каждому литератору наедине со своей совестью.
Возвращаясь к плагиату, скажу, что больше всего пострадали от него наши
превосходные сочинители XVI столетия. Не говоря уже о Рабле, чьи
удивительные выдумки послужили источниками стольких забавных сцен в комедиях
Расина и Мольера, подсказали столько остроумных сюжетов Лафонтену и его
подражателям и наконец выродились в бледную и беспомощную тень - роман "Кум
Матье"; не говоря уже о Маро, чей стиль создал новый род литературы, хотя ни
один подражатель не сумел сносно передать прелесть его полустиший, вспомним
хотя бы некоего Лоиса Леруа или, по-латыни, Региуса, чей удивительный
"Трактат о превратностях наук", быть может, подсказал Бэкону идею его
прекрасной книги "О приумножении наук" (оба труда почти одинаковы по замыслу
и по строению), а Брервуду - идею "Опыта о разнообразии религий и языков".
Предлагаю эту тему вниманию любителей литературы переходного времени - она,
как мне кажется, заслуживает пристального внимания. Но, конечно, никто так
не пострадал от плагиата, как Монтень; правда, он и сам был не прочь
позаимствовать чужое добро - но он-то делал это гласно и открыто. Как
явствует из примеров, которые я присовокупил к своим не столько, серьезным,
сколько занятным разысканиям, Шаррон не постеснялся переписать дословно
самые блестящие пассажи Монтеня, причем среди них встречаются такие, которые
сам Монтень списал у Сенеки и других древних авторов (см. примечание К), -
поступок, на мой взгляд, немного странный для мудрого бордоского богослова,
в других случаях столь прямодушного. Не больше щепетильности проявляли по
отношению к Монтеню Ламот ле Вайе, Лабрюйер, Сент-Эвремон, Фонтенель, Бейль
и Вольтер, но никто из них не совершал таких дерзких краж, как Паскаль. В
примечании Л, к которому я отсылаю читателей, я привожу только семь-восемь
примеров, причем все они почерпнуты из одного и того же раздела "Мыслей", но
тот, кто возьмет на себя труд внимательно и дотошно сравнить "Мысли" с
"Опытами", обнаружит кучу совпадений, которые у меня не было ни времени, ни
возможности искать. Всякий, кто, подобно мне, глубоко чтит память Паскаля,
но не может закрыть глаза на множество остроумных, трогательных и
возвышенных соображений, почерпнутых им у отцов церкви, Монтеня и Шаррона,
неизбежно приходит к выводу, что "Мысли" не что иное, как записная книжка,
где рассуждения, с которыми автор полностью согласен, соседствуют с теми,
которые он намеревается решительно опровергнуть. Это тем более вероятно, что