"Шарле Нодье. Вопросы литературной законности " - читать интересную книгу автора

списавший "Трактат о рыбах" из неизданных комментариев к Плинию Гийома
Пеллисье, епископа из Монпелье; однако, поскольку трактат вышел в свет еще
при жизни этого прелата, Нисерон сомневается в том, что он был плагиатором.
А ведь проверить это было легче легкого - "Комментарии" Пеллисье хранились в
парижской Библиотеке ордена иезуитов (см.: Христианская Галлия. T. VI). К
тому же Ронделе сам признается в предисловии, что почти всеми своими
познаниями и трудами обязан ученому епископу из Монпелье, - одного этого
достаточно, чтобы опровергнуть злобную клевету.
Ведя речь о несправедливых обвинениях в плагиате, невозможно умолчать о
злополучной тяжбе Академии с Фюретьером и о прискорбных преследованиях,
которым обладатели власти подвергали обладателя знаний, - преследованиях тем
более достойных сожаления, что слишком уж велика оказалась разница между
плодами усилий гонителей и гонимого, ибо творение сорока бессмертных ниже
всякой критики, а словарь предприимчивого и терпеливого аббата из Шаливуа
навеки останется одним из драгоценнейших памятников нашего языка. Да будет
мне позволено заметить, коль скоро речь зашла о словарях, что Фюретьеров
словарь, бесспорно, превосходит академический уже одним своим построением,
ибо его отличает цельность замысла и исполнения, которой полностью лишено
творение академиков, не скрепленное единой волей. Словарь Академии своей
вялостью и нерешительностью вызывает недоумение и наводит скуку, меж тем как
словарь Фюретьера увлекает читателя и приковывает к себе его внимание;
французский язык у Фюретьера такой живой и энергичный, что, если бы речь шла
не о словаре, его можно было бы назвать остроумным, - все это лишний раз
доказывает, что самые скромные роды словесности нуждаются в упорядоченности
и гармонии не меньше, чем возвышеннейшие творения человеческого духа. Мысль
поручить составление словаря целой комиссии - одно из искренних заблуждений
нашей премудрой эпохи. Если правда, что Академия отказалась от этой затеи и
доверила сочинение словаря одному из самых образованных, здравомыслящих,
безупречных и пунктуальных литераторов нашего времени, этому можно только
порадоваться. Значит, у нас есть надежда увидеть наконец словарь, достойный
нашего старейшего литературного общества и его высоких целей, словарь,
который по праву можно будет назвать созданием бессмертным. Вернемся,
впрочем, к Фюретьеру. Повторяю, сколько бы ни обвиняли его в плагиате, это
не меняет дела: превосходство его словаря не подлежит сомнению. Между
прочим, публике по душе удачливые воры; уж лучше бы Академия ограбила
Фюретьера! Увы, она уступила эту честь иезуитам, которые в 1704 году
переиздали словарь Фюретьера, значительно расширенный в 1701 году Банажем,
не упомянув ни того, ни другого; книга эта, известная йод названием
Тревуский словарь, не раз переиздавалась и постепенно стала одной из
крупнейших и богатейших сокровищниц языка, каковой и пребудет, если господин
Рейнуар не завершит свой труд или если досадное пренебрежение нынешней
публики к полезной литературе покроет это великое начинание мраком забвения.
Замечательно, что, сколько раз ни вставал вопрос о плагиате, на
несправедливые обвинения всегда находились опровержения: рано или поздно
истина всегда торжествует. Большинству читателей Белона и Ронделе не было
дела ни до Жиля из Альби, ни до- Гийома Пеллисье, а те, кто по сей день
заглядывают в Тревуский словарь, слыхом не слыхивали, что Академия
оспаривала право на него у многознающего и трудолюбивого Фюретьера. Но есть
случаи, когда подозрения подобного рода не так уж безосновательны, хотя, за
неимением точных данных, осторожные библиографы доселе высказываются о них