"Джефф Николсон. Бедлам в огне (Психологический роман)" - читать интересную книгу автора

из жизни свечи. И, как всегда, анаграммы. В одной из них утверждалось, что
"Линсейд" - это производное от "иней ЛСД", и если бы я баловался ЛСД, то
эта анаграмма содержала бы дивный намек, но я не баловался, и намека она не
содержала.
По любым стандартам тексты были никудышными; наверное, не равноценно
никудышными - одни чуть лучше других, - но, начав читать, я быстро растерял
представления о хорошем и плохом, о том, что лучше и что хуже. Казалось,
мне попалась самая худшая из отстойных папок (хотя я никогда не имел дела с
отстойными папками), и потому первым моим побуждением было отвергнуть все
целиком.
Но я не мог просто выкинуть сочинения, поскольку такой поступок был
столь же неуместен, сколь и глуп. Вскоре я обнаружил, что если и не получаю
удовольствие от чтения, то по крайней мере терплю его. С каждым днем
поступали все новые порции писанины, и я осознал, что есть в ней нечто
притягательное. Сочинения были такими, какими были, - в этом и крылись их
ценность и достоинство.
Поэтому я перестроился и стал принимать сочинения терпимо и даже
радушно. Теперь я почти ждал каждой новой порции, каждой новой партии. Это
не походило на ожидание новой серии телефильма, на желание узнать, что
сталось со знакомыми персонажами; мое чувство скорее напоминало ожидание
утренней газеты. Вы не знаете, что именно обнаружите в утреннем выпуске, но
в то же время у вас есть определенные и вполне реалистичные предположения,
которые в общем и целом оправдываются. Сочинения пациентов перестали меня
удивлять, став при этом существенной частью моего быта, моей повседневной
жизни.
Дальше - больше: я пристрастился к сочинениям, хотя прекрасно понимал,
что пристрастие это явно излишнее. Вне зависимости от моего отношения к
этим работам, вне зависимости от их достоинств, я обязан их читать,
беседовать о них с больными, что-то делать со всей этой писаниной. В
идеальном мире я, наверное, предпочел бы вызывать пациентов поодиночке и
разговаривать с глазу на глаз. Я видел себя в роли современного молодого
ученого: модного, доступного, склонного к беседам о рок-поэзии и тому
подобном. Но, к сожалению, такое было невозможно. Поскольку никто не
признался в авторстве, единственным вариантом оставались групповые
семинары.
Мы собирались в лекционном зале, я почти наугад выуживал из стопки
какое-нибудь сочинение, а затем просил кого-нибудь из пациентов прочесть
его вслух. По закону больших чисел время от времени кто-то наверняка читал
собственную работу, но никто ни разу не признался. Лучшими чтецами были,
пожалуй, Реймонд, Черити и Чарльз Мэннинг, что бы в таком контексте ни
понималось под словом "лучшие". Байрон, несмотря на свою поэтическую
наружность, читал из рук вон плохо. Карла, как и ожидалось, была совершенно
безнадежна. Она абсолютно не умела читать напечатанный текст, то и дело
сбивалась на отсебятину, которая вполне могла быть интересной - но не была.
Сита, разумеется, не читала никогда. Я мягко и без нажима предлагал ей
выступить, но она лишь молча смотрела на меня большими темными глазами.
После чтения вслух мы переходили к беспристрастным и абстрактным
разборам наподобие описанного А. А. Ричардсом. Мы рассуждали о том, что, по
нашему мнению, "хотел сказать автор", какие для этого использовались
языковые средства, как метафоры и образные обороты способствовали выражению