"Игорь Николаев. Лейтенанты (журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

разбежались. Спохватившись, я кинулся за ними. Увы... По московским дворовым
законам пацаны могли враждовать сколь угодно, но вмешивать в свои дела
взрослых?!
Свое унижение помню так, словно случилось вчера. Я стоял, глотая
слезы, - человек, которого я хотел увидеть, два дня назад разговаривал с
мамой и отцом. Очень дорого узнать, как они выглядят, как им живется.
Вокруг под черным небом черные дома и белый снег, ни огонька, ни
души...
Об этом страшно писать - все мои обидчики погибли...
После войны мне явился двойник Блинова. Осень 1945 года. Москва,
офицерский продпункт на Стромынке. Я отпускник, получаю по аттестату паек и
в толкучке сталкиваюсь носом к носу с... Блиновым!
Его же убило?! Но именно Вилен стоит перед мной, не обращая на меня
внимания. Его рост, нос с горбинкой, говор, манера держаться - мягко, но
свысока. Соображаю: как спросить? Вилен родом из Харькова.
Делаю усилие, отрываю ноги от пола:
- Слушай, капитан, ты жил в Харькове?
- Никогда не был. А что?
- Извини, обознался.
Он не удивился. Война перебаламутила жизнь. После нее все кого-нибудь
искали, то и дело ошибаясь...
А может, это был все-таки он?
Осенью 1942 года кормили скудно. Всем как-то хватало. Мне - нет, хотя
аппетит скромнее многих. Продолжал расти?
- Терпи, - сказал лейтенант Капитонов, когда я, стесняясь, признался. -
Война.
Терпел, слабел... Исчезла задиристость. Ощущение голода стало
привычным. Пропал интерес цеплять Блинова и его компанию. Склока в роте
стихла. На занятиях, как и все, постигал матчасть различных минометов
(ротный - 50 мм, батальонный - 82 мм и полковой - 120 мм). Отрабатывал
положения строевого устава. Как и вся рота, "тонул" в уставе внутренней
службы.
Регулярно ходил в наряды - дневальным, по роте. Для несения наряда на
территории училища оказался негоден. Стоя на посту возле продсклада,
расковырял один из мешков на помосте, а там мерзлая печенка. Успел сгрызть
несколько кусков, пока застигли.
В одиночном ночном дневальстве я обворовывал товарищей и устраивал себе
пир. Не съеденная до конца вечерняя норма хлеба оставлялась ими на завтра
корочками и ломтиками в кружках и стаканах на полочках в спальне.
Глухой ночью при резком стосвечовом свете, я, затаив дыхание, отщипывал
от этих кусочков ничтожные крошки, стараясь делать это как можно аккуратней,
чтоб утром не хватились, при этом безумно боясь, что кто-нибудь проснется.
Двадцать или тридцать крошек хоть немного, но глушили голод, особенно
если запить их горячей водой.
Хуже всего, что меня стали жалеть. Поначалу я стеснялся своего
состояния - все происходило помимо моей воли, само собой. Но постепенно
ощущение стыда и позора исчезло, осталось только желание хоть чего-нибудь
съесть.
- Спишь что ли! - подтолкнули как-то раз в строю.
Я не спал - отсутствовал. Позже я от Ляли узнал, что торжествующая