"Андрей Николаев, Олег Маркеев. Золотые врата " - читать интересную книгу автора

начиналось: начальник спецлагеря, выслуга, северные, усиленный взвод охраны
под рукой. Не понял, что чертовщиной запахло, как только в Малых Кармакулах
с "Рошаля" выгрузились: рассадили местные ненцы косорылые всех по нартам,
поехали в лагерь. С нартами, на которых заключенные, собаки, как заведенные
бегут, хвостами машут, а под охраной - то полозья у нарты лопнет, то
постромки порвутся. Хорошо пурги не было. Тимофеева еще в Москве
предупредили: потеряешь людей - носом к стенке и жди девять граммов в
затылок. Прибыли на место. Всего-то километров пятьдесят от Кармакул,
правда, залив объезжать, но все равно - рядом, а показалось, будто на край
света загнали. Только когда Тимофеев увидел знакомый силуэт вышки, колючую
проволоку, вроде полегчало на душе. Зона, она зона и есть: что под Пензой,
что за Полярным кругом. Выходит, зря полегчало: неделю пурга, ветер будку
часового от ворот унес, слава богу, стрелка в ней не было. На улицу носа не
высунешь, даже по нужде. Тимофееву плевать - в избе и спирт заготовлен,
спасибо строителям, и уголь для печки и мясо моржовое. А как там зеки
обходятся - это их дело. Оказалось, неплохо обходятся. И стрелки из взвода
с ними уже спелись - вроде, в караул выходят, а сами к ним в барак,
греться. Как-то так получилось, что изба начальника лагеря на самом
продуваемом место в лагере оказалась. Снегом в половину окна замело, дверь
не откроешь. Через неделю Тимофеев кое-как выбрался. Метель - метелью, а
службу править надо. Десять шагов от своей избы отошел и глазам не поверил:
только что ветер выл, снег колючий, как иголки, в лицо летел, а здесь...
Тишь, да гладь. Звезды, как бриллианты по черному бархату и в полнеба
занавес: синий, зеленый, да розовый. Шелестит, шепчет что-то. Тимофеев
огляделся. четыре лагерных барака, еще один для охраны, посмотрел назад, и
аж замутило: снег бесится за спиной, смерчем ходит и сквозь него изба
начальника, наполовину заметенная, как берлога в тайге, стоит. Чертовщина,
одним словом. Первым делом двинул он в солдатский барак, разгон устроил,
потом, уже немного успокоенный, закурил, огляделся. С кого начать? Ага, вот
этот барак, вроде бы, женский. На трех баб - такой барак! Много чести, но
ладно. Как себя вести будут. Две бабы - старые кошелки. Одна из бывших, то
ли учительница, то ли еще кто, вторая - бабка откуда-то из деревни, а вот
третья, лет тридцати, в самом соку. Жидовка, или армянка какая. Волос
черный, глазищи бездонные. Будет послушной - приблизим, пусть постель
греет, решил Тимофеев и, по хозяйски толкнув дверь, зашел в женский барак.
До сих пор при воспоминании о последующих событиях его бросало в дрожь
...
Барак бабы разгородили: в одной половине спят, а в другой - еду
готовят, посиделки свои, бабские, устраивают, постирушки там всякие. А в
тот день баню организовали. Шагнул Тимофеев из сеней в дом: ведьма эта
черная как раз бадью подняла, чтобы мыло смыть. Стоит, напряженная вся,
руки с бадьей вверх подняты, волосы мокрые по плечам лежат, ноги чуть
расставлены... Увидала его, усмехнулась нехорошо, но бадейку не бросила, не
прикрылась, стерва. Воду не спеша вылила на себя, бадью уронила, да как
руками поведет...
Очнулся начальник лагеря на снегу, враскоряку, головой в сугробе.
Выбрался. Во рту кусок мыла. Да не хозяйственного, не дегтярного, а
душистого, розового. Сиренью пахнет. Тут как тут и "бугор" ихний, зеков -
профессор. Гнида очкастая. Помог из сугроба выбраться, улыбается, брылями
трясет: что ж, говорит, Степан Емельяныч, не постучались. Женщины все-таки.