"Геннадий Николаев. Белый камень Эрдени" - читать интересную книгу автора

себе, глажу ласково, давай, говорю, рассказывай. Он повеселел. Ну, говорю,
давай, что случилось? Хара умный и говорить умеет - только по-своему. Он у
меня десять лет, только я его и понимаю. Другие - нет. Да что собаку -
друг друга не понимают, хотя на человеческом вроде говорят. Хара мне
сказал: "Рано-рано, светло, прохладно. Лежу, смотрю одним глазом. Пахнет
дымом, мышами, травой. Из палатки выползает Толстяк. Быстро бежит к скале,
берет зеленые мешки, несет к озеру. Бегу за ним. Толстяк бежит по тропе. В
пещеру. Прячет мешки, задвигает камнем. Замечает меня, зовет. Подхожу.
Пинает, больно пинает ногой. У Хары болит бок, болит лапа..." Э, думаю,
что-то не то у этих людей. Узнаю-ка, что скажет Лоб-Саган. Подзываю
Лоб-Сагана, шепчу ему в ухо: "Что ты видел сегодня утром?" Лоб-Саган
пофыркал, но сказал: "Стою. Дремлю. Тихо. Темно. Из палатки выполз
Маленький тощий человек. Пошел к озеру. В руках у него горит свет. Уходит.
Тихо. Возится птица. Птица летит к озеру. Еще птица. Много птиц. Тихо.
Тепло. Дремлю. Громкий шорох по сухой траве. Ползет человек. Маленький
тощий человек. Ползет к палатке. Вползает. Тихо. Дремлю..." Э, думаю,
какие странные люди. Надо держать ухо востро.



6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

Природа наделила меня странной, если не сказать уникальной,
способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде
геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную
цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть
геометрия музыки, определяется сложностью созвучий: одиночная нота
представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд - в виде
пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения.
По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в
фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый
и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом
музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.
К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы
воспроизвести то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я
слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный
определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и
дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены,
гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы
"Аппассионаты" Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы "Поэмы
экстаза" Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это
я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так
очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила,
потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.
Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании,
было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по
механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне, -
эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо
мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные
фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным,