"Сергей Никитин. Падучая звезда (Повесть) " - читать интересную книгу автора

бывалости, по честной и справедливой натуре - и быть бы старшим в артели, но
он не любил рядиться, относясь вообще ко всему, что касалось денег, с
несвойственной мужику брезгливостью. За расчетом пришла из деревни его
жена - тугой румяно-смуглой красоты бабонька в шали с кистями и хромовых
сапожках, - а он стоял в стороне и криво, через цигарку, усмехался, глядя,
как товарищи его муслили ветхие, слежавшиеся в бабушкином комоде бумажки.
Засыпали плотники быстро, но всегда перед тем, как заснуть, успевали
переброситься несколькими словами, чаще всего с туманным для Мити смыслом.
- Нашлялся, кобель? - ворчливо, с укоризной спрашивал Ворожеин. - Ведь
женился только на покровах, черт поганый.
Похохатывая и сплевывая сквозь зубы, Валька Хлыстов как бы нехотя, но с
явным самодовольством отбивался:
- А ты мне, дядя Яков, не тесть, чтобы за... держать. Давай-ка лучше я
тебя тоже к одной пристрою - кисель с молоком, за уши не оттащишь.
- Роман Тимофеи-ич! - плачущим голосом взывал Ворожеин. - Приструнь ты
его, паршивца, он тебя послушает. Ведь тут мальчонка.
- Он спит. Нет, дядя Яков, право, - не унимался Валька. - В шелковом
платье ходит. Поглядишь - электрические искры так и брызжут во все стороны.
А сама - мешок с арбузами. Ась?
- Отстань, дурак! Роман Тимофеи-ич!
Но иногда начинал говорить сам Роман Тимофеевич, и тогда уже никто не
спал, ловя каждое слово его спокойной, гладко обкатанной на многих и разных
слушателях речи.
- Илья Муромец, сказано, сиднем сидел тридцать лет и три года. Вот и я
до зрелых лет, почитай, не видел свету, окромя как в окошке. В армию меня не
взяли по причине плоской стопы, потом привязала к себе юбка, и замечаю я
однова дня, что жить мне становится скушно и пресно. Разверну иногда
газетку, вижу - Урал, Амур, море Каспий. Там-сям народ колготится,
рушит-строит, я же на жену, хоть в раму ее вставляй, гляжу с утра до ночи.
Баста, думаю. И уехал.
Он был на многих больших стройках страны, отовсюду унося в памяти не
трудности, невзгоды и лишения, а в первую очередь красоту и своеобразие тех
мест, примеры людской доброты, бескорыстия и отваги, о которых рассказывал
просто, без тени удивления и желания поразить, как о чем-то органически
неотъемлемом от жизни.
- Эта работа сейчас мне заместо отдыха, почищу перышки и опять улечу, -
говорил он. - Век бы не за" крывались мои глазоньки на такую жизнь.

VIII

В те дни мальчишеской вольницы школа была для Мити всего лишь серым
каменным зданием с большими окнами, в которых он видел склоненные над
партами ребячьи головы. Никто не постарался внушить ему о школе более того,
что там его научат читать, писать, считать, что - боже сохрани от злого
провидения! - нужно слушаться учителя.
Фотокарточка тех лет сохранила облик миловидного мальчика с прямой
челкой, приоткрытым ртом и вишнеподобными глазами, полными наивного
изумления перед шаманством фотографа. Таким Митя переступил порог школы.
Выросший почти без сверстников, в одинокой свободе дикого двора, прививался
он к школе трудно, не понимая на первых порах даже смысл тех стараний,