"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Рихард Вагнер в Байрейте"" - читать интересную книгу автора

именно почве выросла оригинальная и единственная в своем роде немецкая
веселость Лютера, Бетховена и Вагнера, совершенно непонятная другим народам
и, по-видимому, утраченная даже современными немцами, - та сверкающая как
золото перебродившая смесь простодушия, проникновенной любви,
созерцательности и веселого лукавства, которую Вагнер, как драгоценнейший
напиток, поднес всем, кто глубоко страдал от жизни и, как бы с улыбкой
выздоравливающего, снова обращает к ней свои взоры. И по мере того, как он
сам более примиренно смотрел на жизнь, реже обуреваемый гневом и
отвращением, в любви и печали, скорее добровольно отказывался от власти, чем
трепетно отступал перед ней; по мере того, как он в тиши вел вперед свое
великое дело, прибавляя к партитуре партитуру, произошло нечто такое, что
заставило его насторожиться. Явились друзья, возвестившие ему скрытую
подземную тревогу многих душ. То далеко еще не был "народ", подвигшийся и
заявивший о себе, но, пожалуй, зародыш и первый жизненный источник воистину
человеческого общества, имеющего сложиться в грядущие времена. Это пока было
лишь порукой тому, что его великое дело когда-нибудь можно будет отдать под
охрану и в руки верных людей, которые будут хранить для будущих поколений
это чудное наследие и достойны стать его хранителями. Любовь друзей внесла в
дни жизни Вагнера новые светлые краски и тепло. Он уже не был одинок в своей
благородной заботе: до заката закончить свое дело и найти гостеприимный
кров. И тут произошло событие, которое он мог истолковать лишь символически
и которое имело для него значение нового утешения и счастливого
предзнаменования. Его заставила пристальнее всмотреться великая война
немцев, - тех самых немцев, которых он считал столь глубоко выродившимися и
в такой мере отпавшими от возвышенного немецкого духа, изученного им с
глубокой сознательностью и познанного в самом себе и других великих
исторических немцах. Он увидал, что эти немцы в невероятно трудном положении
проявляли две подлинные добродетели - бесхитростное мужество и
осмотрительность; глубоко счастливый, он начал верить, что он еще, пожалуй,
не последний немец и что со временем более могущественная сила, чем его
самоотверженные, но немногочисленные друзья, станет в защиту его дела в те
долгие дни, когда оно, как художественное творение будущего, будет выжидать
предопределенного будущего. Может быть, эта вера и не могла надолго
предохранить его от сомнений, в особенности, когда он начинал строить
надежды на ближайшее будущее. Но так или иначе он испытал могучий толчок,
напомнивший ему о неисполненном еще высоком долге.
Его дело не было бы готово и доведено до конца, если бы он оставил
потомству лишь немые партитуры. Ему предстояло перед лицом всех показать и
научить тому, что никто не мог разгадать без него, что было дано ему одному,
- новому стилю передачи и исполнения его произведений, дать на примере то,
чего не мог дать никто другой, и таким образом установить традицию стиля,
записанную не значками на бумаге, а впечатлениями в человеческих душах. Это
стало для него тем более серьезной обязанностью, что другие его произведения
постигла тем временем, именно в отношении стиля их исполнения, самая
нетерпимая и нелепейшая участь: их прославляли, ими восхищались и - их
искажали, и никто, по-видимому, не возмущался этим. И как ни странно это
может показаться, но это так: в то время, как он, проницательно оценивая
своих современников, все более определенно отказывался от мысли иметь у них
успех и от стремления к власти, явились и "успех" и "власть"; по крайней
мере весь мир твердил ему об этом. Не помогало и то, что он решительно и