"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Рихард Вагнер в Байрейте"" - читать интересную книгу автора

мечтал, оказался химерой. Он поколебался и остановился в нерешительности.
Перед его взорами встала возможность полного крушения всего - но этой
возможности он не испугался. Может быть, по ту сторону разрушения и
запустения есть место для новой надежды, а может быть, и нет - но во всяком
случае "ничто" лучше отвратительного "нечто". Вскоре он стал политическим
изгнанником и впал в нужду.
И только теперь, вместе с этим страшным поворотом в его внешней и
внутренней судьбе, начинается период жизни великого человека, как золотым
отблеском озаренный сиянием высшего мастерства! Теперь только гений
дифирамбической драматургии сбрасывает с себя последнее покрывало! Он -
одинок; время для него больше не имеет значения; он потерял надежду.
Охватывающим мир взором он вновь измеряет глубь и на этот раз проникает до
дна ее. Там видит он страданье, заложенное в основе вещей, и с этого
времени, как бы отрешившись от самого себя, спокойнее несет свою долю
страданий. Жажда высшей власти, это наследие прежних состояний, всецело
переходит в художественное творчество. В своем творчестве он обращается
теперь только к самому себе, а не к публике или народу, и полагает все силы
на то, чтобы придать этому творчеству отчетливость и силу, достойные такого
могучего диалога. Творчество предыдущего периода было еще несколько иным: в
нем он еще принимал в соображение, хотя и с деликатностью и благородством,
необходимость непосредственного действия. Ведь этим творчеством он хотел
поставить вопрос, чтобы получить немедленный ответ на него. И как часто
Вагнер хотел облегчить тем, кого он вопрошал, понимание: он шел навстречу
им, снисходя к их неопытности, к их неуменью отвечать, и прибегал к старым
формам и средствам выражения в искусстве там, где он имел основание
опасаться, что его собственный язык не будет иметь требуемой убедительности
и понятности, он пытался убедить, ставя вопрос на получуждом ему, но более
знакомом его слушателям языке. Теперь уже ничто не побуждало его более к
такому отношению; он хотел теперь только одного - столковаться с самим
собою, мыслить сущность мира в событиях, философствовать в звуках. Все, что
оставалось в нем преднамеренного, было направлено на последние вопросы о
вещах. Кто достоин знать, что в нем совершалось тогда, о чем он вел сам с
собою речь в священных тайниках своей души - а немногие достойны этого - тот
пусть слушает, созерцает и переживает "Тристана и Изольду" - этот настоящий
opus metaphysicum всего искусства - произведение, на котором покоится
гаснущий взгляд умирающего, с его ненасытным, полным истомы стремлением к
тайнам ночи и смерти, к бегству от жизни, которая, как нечто злое,
обманчивое и разлучающее, резко выделяется в лучах таинственного, зловещего
утра; к тому же это - драма, облеченная в самую суровую, строгую форму,
покоряющая своей величавой простотой и этим соответствующая тайне, о которой
говорит, - тайне смерти при живом теле, единства в раздвоенности. И все же
есть нечто более удивительное, чем это произведение, это - сам художник,
который вслед за тем мог создать в самое короткое время мировую картину,
столь богатую многообразием красок, как "Мейстерзингеры из Нюрнберга", -
который, создавая оба эти произведения, как бы отдыхал и набирался сил,
чтобы тем временем с размеренной спешностью возвести набросанное и начатое
им четырехчастное исполинское здание, свое байрейтское творение искусства
"Кольцо Нибелунгов" - плод двадцатилетнего размышления и творчества. Кого
удивит соседство "Тристана" и "Мейстерзингеров", тот не понял существенной
черты в жизни и природе всех истинно великих немцев. Он не знает, на какой