"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Рихард Вагнер в Байрейте"" - читать интересную книгу автора

над вопросом, как возникает народ и как он возрождается?
Он всегда находил только один ответ. Если бы множество людей страдало
тем же, чем страдаю я, думал он, то это и был бы народ. И где одинаковые
страдания порождают одинаковые стремления и желания, там будут искать и
одинакового способа их удовлетворять, будут находить в этом удовлетворении
одинаковое счастье. Оглядываясь на то, что ему самому приносило наибольшее
утешение и ободряло его в его нужде, в чем он находил полнейший душевный
отклик своему страданию, он с блаженной уверенностью сознавал, что этим для
него были только миф и музыка. Миф, в котором он видел порождение и язык
народной нужды, и музыка, происхождение которой было родственно мифу, но еще
более загадочно. В оба эти элемента погружал он свою душу, чтобы исцелить
ее, к ним он тяготел наиболее страстно. Из этого он имел право заключать,
сколь родственна его нужда нужде народа в пору его возникновения и что народ
вновь восстанет, если в нем будет много Вагнеров. В каком же положении
находились миф и музыка в нашем современном обществе, поскольку они еще не
сделались жертвой этого общества? Их постигла одинаковая участь, и это лишь
подтверждает их таинственную связь. Миф глубоко пал и исказился, -
превратившись в "сказку", занимательную игру, радость детей и женщин
выродившегося народа; его дивная, строго святая мужественная природа была
утрачена. Музыка сохранилась еще у бедных, простых и одиноких. Немецкому
музыканту не удалось занять благоприятное положение среди искусств,
служивших роскоши. Он сам стал чудовищной, таинственной сказкой, полной
трогательных звуков и предвещаний, беспомощным вопрошателем, каким-то
завороженным существом, ждущим избавления. И художник слышал здесь ясно
веление, обращенное к нему одному - вернуть мифу его мужественность,
освободить музыку от завороживших ее чар и дать ей возможность заговорить.
Он почувствовал, как освободился от оков его дар драматического творчества,
как утвердилось его господство над еще неоткрытым промежуточным царством
между мифом и музыкой. Свое новое художественное создание, в котором он
соединил воедино все, что знал могучего, действенного, несущего блаженство,
он поставил теперь пред людьми с великим, мучительно острым вопросом: "Где
вы, страждущие тем же, чем страдаю я, и ждущие того же? Где та
множественность, в которой я жажду увидеть народ? Я узнаю вас по тому, что у
вас будет общее со мной счастье и общее утешение: по вашей радости я узнаю,
в чем ваши страдания!" "Тангейзером" и "Лоэнгрином" задан был этот вопрос;
он искал себе подобных, - одинокий жаждал множественности.
Но что ему пришлось испытать? Ни от кого он не услыхал ответа; никто не
понял его вопроса. Не то, чтобы последовало молчание, - напротив, отвечали
на тысячи вопросов, им не поставленных. О новых художественных произведениях
без умолку трещали, словно они были созданы только для того, чтобы их
заглушили слова. Среди немцев вспыхнула какая-то горячка эстетического
писательства и болтовни. Измеряли, ощупывали художественные произведения и
личность самого художника с бесстыдством, свойственным немецким ученым не
менее, чем немецким журналистам. Своими писаниями Вагнер пытался облегчить
понимание поставленного им вопроса. Новое смятение и жужжание! Композитор,
который пишет и мыслит, показался всем какой-то невероятной диковиной. Стали
кричать, что он - теоретик, желающий преобразовать искусство на основании
каких-то отвлеченных умствований. Побить его каменьями! Вагнер был
ошеломлен. Его вопрос остался непонятым, его страдания не встретили отклика,
его произведения были обращены к глухим и слепым; народ, о котором он