"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Рихард Вагнер в Байрейте"" - читать интересную книгу автора

существо пришло в сильнейшее смятение. Этим еще не было дано ясного,
определенного ответа на вопрос, что же теперь желать и делать. Мысль явилась
ему вначале в образе обольстительницы, она была выражением темной личной
воли, ненасытно алчущей власти и блеска. Влияние, ни с чем несравнимое
влияние - но посредством чего? на кого? - это стало навязчивым вопросом,
постоянной задачей его ума и сердца. Он хотел побеждать и покорять, как еще
ни один из художников не покорял и, если возможно, одним ударом достигнуть
той тиранической власти, к которой его так смутно влекло. Ревнивым, пытливым
взглядом он измерял все, что имело успех, еще больше он присматривался к
тем, на кого надо было оказать влияние. Волшебным оком драматурга, читающего
в сердцах людей, как в знакомой книге, он проник и в зрителя и слушателя и,
если при этом им овладевало зачастую беспокойство, он все же немедленно
схватился за средства покорить зрителя и слушателя. Эти средства были у него
под рукой. То, что оказывало сильное влияние на него самого, он и хотел и
мог воспроизвести. На каждой ступени своего развития он воспринимал у своих
прообразов только то, что он сам мог в свою очередь воспроизвести. Никогда
он не сомневался, что ему удастся все, чего только захочет. В этом отношении
он был, пожалуй, более высокого мнения о себе, чем Гете, который говорил:
"Мне всегда казалось, что все уже в моей власти; мне могли бы надеть корону,
и я нашел бы, что так оно и должно быть". Уменье Вагнера и его "вкус", а
равно и его намерения - все это во все времена так подходило одно к другому,
как ключ к своему замку, и одновременно достигло величия и свободы, - но
тогда это еще не было так. Какое ему было дело до бессильного, хотя и
благородного, но все же эгоистически обособленного чувства того или другого
литературно и эстетически образованного друга искусства, стоящего вдали от
толпы. Но могучие душевные бури, поднимающиеся в толпе в отдельные высокие
моменты драматического пения, это внезапное, овладевающее душами,
благородное и насквозь бескорыстное упоение - все это было отзвуком его
собственного опыта и чувства, и в такие минуты его охватывала пламенная
надежда на высшее влияние и власть. В большой опере он, таким образом,
увидел средство для выражения своих основных мыслей, к ней влекло его
вожделение, на ее родину он устремил свой взор. Целый долгий период его
жизни со всеми рискованными сменами его планов, работами, переменами
местожительства, знакомствами, объясняется исключительно этим вожделением и
теми внешними препятствиями, которые встречал этот нуждающийся, беспокойный,
страстно-наивный немецкий художник на своем пути. Другой художник лучше его
понимал, как завоевать власть на этом поприще. И теперь, когда мало-помалу
раскрывается, каким искусным хитросплетением всякого рода влияний Мейербер
подготовлял себе путь и достигал своих побед, и с какой тщательностью он
взвешивал последовательность "эффектов" в самой опере, можно понять степень
стыда и озлобления, охватившего Вагнера, когда ему открылись глаза на эти
"художественные средства", почти неизбежные для желающих сорвать успех у
публики. Я сомневаюсь, чтобы история могла назвать другого великого
художника, который бы начал свое дело с такого огромного заблуждения, и так
необдуманно и чистосердечно отдался самой возмутительной форме искусства. Но
то, как он это делал, имело свое величие, и результаты поэтому получились
изумительно плодотворные. Он понял, в своем отчаянии от осознанной им
ошибки, основы современных успехов, современную публику и всю современную
ложь искусства. Он стал критиком "эффекта", и в нем пробудилось предчувствие
собственного просветления. С этой минуты дух музыки заговорил с ним,