"Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Рихард Вагнер в Байрейте"" - читать интересную книгу автора

общину явится человек, который, благодаря своей мудрости, обладает
способностью стать всем и подражать всем вещам, мы почтим его как святого и
достойного удивления, мы прольем елей на его голову, увенчаем его, но в то
же время попытаемся убедить его уйти в другую общину". Член Платоновской
общины мог и должен был заставить себя сказать нечто подобное; мы же,
живущие в совершенно ином общественном союзе, томимся и жаждем пришествия
этого чародея - хотя и боимся его - именно дабы наш общественный союз, и
злой разум и мощь, воплощением которых он является, хоть раз нашли свое
отрицание. Такое состояние человечества, его общественного строя, нравов,
образа жизни и общего уклада, при котором не чувствовалось бы нужды в
подражающем художнике, быть может не вполне невозможно, но это "быть может"
более чем смело и пожалуй равносильно "быть не может". Говорить о чем-либо
подобном позволительно лишь тому, кто мог бы, предвосхищая, создать и
прочувствовать высшее мгновенье всего грядущего, а затем немедленно
ослепнуть, подобно Фаусту: кто бы мог это и имел бы на это право - ибо мы не
имеем права даже на эту слепоту - тогда как, например, Платон имел право
быть слепым по отношению ко всей эллинской реальности после того
единственного взгляда, который он бросил на идеально-эллинское. Мы, прочие,
быть может, потому и нуждаемся в искусстве, что у нас открылись глаза на
лики действительности, и нам нужен именно универсальный драматург, чтоб он
хоть на несколько часов освободил нас от того страшного разлада, который
прозревший человек испытывает теперь между собой и обременяющими его
задачами. При его помощи мы восходим на высшие ступени ощущения, и чудится
нам, что мы там снова пребываем среди вольной природы и в царстве свободы.
Оттуда мы видим, как бы в огромном мареве, себя и себе подобных в борьбе,
победе и гибели, как нечто возвышенное и значительное, нас влекут к себе
ритм страсти и жертва ее, в каждом могучем шаге героя мы слышим глухой
отголосок смерти, и все близости начинаем находить высшую прелесть жизни.
Так, переродившись в трагических людей, мы с необычным настроением
спокойствия возвращаемся к жизни, возвращаемся с новым чувством уверенности,
словно мы нашли обратный путь от великих опасностей, уклонений и восторгов в
свой тесный, родной круг, где теперь можно зажить с более высоким пониманием
добра, и во всяком случае, более благородной жизнью. Ибо все, что здесь
кажется нам важным, необходимым и направленным к цели, при сравнении с тем
путем, который мы прошли, хотя и в сновидении, представляется нам только
странно разрозненными отрывками тех целостных переживаний, сознание которых
наполнило нас страхом. Нам угрожает даже опасность, и мы можем впасть в
искушение слишком легко отнестись к жизни, именно потому, что мы с такой
необычной серьезностью отнеслись к ней в искусстве, говоря словами Вагнера,
рисующего свою собственную жизненную судьбу. Ибо если для нас, не
созидающих, а только воспринимающих подобное искусство дифирамбического
драматурга, его сновидение кажется большей правдой, чем сама явь и
действительность, то какова должна быть оценка этой противоположности
художником!? Ведь чем является он среди этого навязчивого шума и
назойливости дня, житейских нужд, общества, государства? Быть может,
единственным бодрствующим, единственным правдиво и реально настроенным
существом среди спящих, запутавшихся и измученных, среди всех этих грезящих
и страждущих. Иногда он чувствует себя как бы охваченным долгой бессонницей,
словно он всю свою, как день ясную, сознательную жизнь должен проводить
среди сомнамбул и серьезно хлопочущих о чем-то привидений. Поэтому теперь