"Фридрих Незнанский. По агентурным данным ("МАРШ ТУРЕЦКОГО") " - читать интересную книгу автора

два, но сейчас, поскольку мужские голоса уже заплетались, ей никак не
удавалось понять, что же они поют. Единственное, что она ощущала, это то,
что страстность песни передается Генриху. Его мышцы бугрились, а рука все
крепче прижимала ее к себе.
Вера еще внимательнее прислушалась. Она попыталась выделить из общего
рева голос Генриха, и когда ей это удалось, она начала различать слова и
узнала песню. А когда узнала, лицо ее начало каменеть.
- Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen, - пел Генрих, надрывая
голосовые связки. - S. A. marschiert in ruhigfesten Schritt. Kameraden die
Rotfront und Reaktion erschossen.[6]
Слушая эти слова, Вера чувствовала, что тошнота подступает к горлу,
ноги подкашиваются. Она закрыла глаза, стараясь справиться с приступом
дурноты и вырваться из объятий Генриха. Но это было невозможно - его рука
удавкой обвилась вокруг ее талии. В отчаянии Вера открыла глаза и увидела
встревоженный взгляд инструктора, который, казалось, готов прийти ей на
помощь. Но устраивать здесь, в полном зале, свару Вера не решалась. Тем
более, что гости имели теперь весьма свирепый вид. Мужчины вытянулись в
струнку, стояли, расправив плечи, с глазами, горящими готовностью сейчас же
ринуться в бой. Женщины не отставали от них, гордые и страшные. Голоса
звучали все громче, все резче, и к последнему куплету песни Хорста
Весселя[7] Вера всерьез начала опасаться за свои барабанные перепонки.
Последняя строка песни едва не обрушила потолок.
От бессилия Вера заплакала, молча коря себя за мягкотелость, за то, что
не может вырваться из омерзительных теперь объятий. Она молча плакала, пока
над городом не поплыл колокольный звон.
Старик Фигельман, багровый, с каплями пота, катящимися по лысине,
поднял кружку:
- За фюрера! - громогласно провозгласил он.
- За фюрера! За фюрера! - кружки взлетели вверх, все жадно выпили.
- С Новым годом! - воскликнул кто-то из женщин. - С Новым годом!
Господь, благослови этот год!
И все вокруг вновь превратились в милых, мирных, добрых людей, которые
смеялись, целовались, поздравляли друг друга. Такие уютные, такие домашние.
Генрих развернул ее к себе, намереваясь поцеловать в губы, но она,
разрыдавшись, вырвалась и бросилась прочь, услышав за спиной его полный
издевки возглас:
- О, эти русские! Русские свиньи! Они думают, что умеют пить!
Это было уже слишком. Слишком... Она опрометью кинулась в свою комнату.
Курт наблюдал эту сцену из своего угла. На протяжении всего вечера он
следил за девушкой и отмечал все стадии перемены ее настроения, от
бесшабашной, отчаянной веселости до отчаянного стыда. Романтическая русская
душа, открытая, наивная, глупая. Он отпил пару глотков, закрывая кружкой
лицо, наблюдая за Генрихом. По тому, каким взглядом тот проводил девушку,
было ясно, что последует позже. Распалился, скотина. Наверняка залезет к ней
ночью. Он допил пунш и отправился к себе.
Слезы высохли, осталось бессилие вместе с сознанием того, что вела она
себя крайне глупо. Вера попыталась игнорировать и первое и второе. Она
тщательно почистила зубы, приняла душ, расчесала на ночь волосы, промыла
холодной водой заплаканные глаза, разделась, натянула ночную рубашку,
распахнула окно и забралась в просторную, слишком широкую для одного