"Александр Нежный. Огонь над песками (художественно-документальная повесть) " - читать интересную книгу автора

повсюду, явно напоказ, заявлял о своей преданности новой власти... Понятно,
этому Даниахию можно хоть завтра объявить, что комиссариат труда в его
услугах более не нуждается. Но замена ему - где? Секретари комиссариата и
председатели коллегии по социальному обеспечению на улицах не валяются...
Сам взывал к пониманию полгода назад, на четвертом краевом съезде Советов:
некому работать, товарищи! А между тем сам в своем комиссариате нечастым был
гостем... в трех комнатах с голыми стенами и одиннадцатью стульями (они,
кстати, и сейчас не все еще заняты) подолгу не засиживался... Зато вот,
путевой, так сказать, лист - Коканд: собрались автономисты, он приехал,
пытался переломить, хотя их там и явление самого Мухаммеда не остановило
бы... Самарканд: казаки во главе с Иваном Матвеевичем... в Асхабаде тоже
казаков разоружал, с ними заодно текинцев с их Оразом Сердаром... в Бухару
на эмира... И даже за пределы Туркестана, за море за Каспийское - в Баку...
вот когда щемили сердце воспоминания там прожитых юных лет! И еще внести
надо в путевой этот лист: Скобелев, Андижан, Мерв, Каган, Чарджуй... Он и
сам подивился, качнул головой и произнес в ночную темь: "Надо же!"
Но с некоторым удовольствием, как бы самому себе этой ночью составляя
отчет, и находя его вполне достойным (отчасти, с быстрой усмешкой признался
он, еще и потому, что все или почти все поездки его сопряжены были с
возможностю никогда более в Ташкент не возвратиться, сгинув в песках от ножа
несчастного, темного сарта[1] либо от пули такого же темного и несчастного
текинца, либо же от действий какой-нибудь просвещенной контры, белой
гвардии, которой в Туркестане покамест вполне хватает... - а он, тем не
менее, жив и видит эту черную ночь, эти голубые вспышки молний за окном и
слышит удары грома и трепетный говор листьев старого тополя, растущего возле
ограды... жив! И чувством блаженной, счастливой, спокойной полноты
откликнулось тело...), и завершив этот отчет, он все-таки обратился к тому,
что, считая от ноябрьского, третьего краевого съезда Советов, стало его,
комиссара труда, прямым делом. Именно. Вручили комиссариат, уйму вопросов,
один другого насущней: безработица, национализация промышленности, призрение
инвалидов, больных и сирот, страхование, заработная плата, о которой со всех
сторон только и слышно, что нечего комиссарам скупиться и что пора ее
повышать... Да за счет чего, хотелось бы знать?! Был недавно на митинге,
слышал: "Рубль стал копейкой, и в результате кругом фронты". Вот как нас...
Говорил, конечно, офицер, контра, белая гвардия, недобиток... из тех,
которые в октябре нам кровь пускали... но от того, что он офицер и контра,
правда не перестает быть правдой. Хотя есть некоторый оттенок... Знать
истинное положение или, предположим, обсуждать его в кругу своих - это одно;
ощущать же, как в пораненное, изболевшееся, еще не успевшее даже тоненькой
корочкой зарасти бьет человек враждебный-это уже совсем другое! И готов ты
уже забыть, откреститься, что правда только тогда правда, когда она одна,
одна-единственная... и начинает мниться, что тебе ведомо больше и потому
судишь ты полней и глубже, а чужие голоса для того лишь оглашают свою
неполноценную, невыношенную, невыстраданную правду, чтобы распалить и так
раздраженный люд. Вот тут-то, как на том митинге, и подмывает крикнуть со
всей властью, силой и правом: "А ну! Сойди с трибуны, белая гвардия, не твое
ныне время!". Но сдержавшись, не дав себе воли... напротив: крепко взнуздав
себя соображениями о пределах, которые имеет всякая власть, начинаешь
размышлять о том, что не оттого ли еще столь больно воспринимаешь всяческие
укоры и укоризны, всевозможные поношения и хулы, обвинения и попреки, что