"Александр Нежный. Огонь над песками (художественно-документальная повесть) " - читать интересную книгу автора

грузчику... какому-нибудь бакинскому амбалу, который, кряхтя, багровея и
обливаясь потом, пытается на широкой спине уности тяжесть, посильную по
меньшей мере троим. Те же трамвайщики: в апреле бастовали, требовали
прибавки... четыре дня город сидел без электричества, встали машины, круглые
сутки, без перерыва, печатавшие туркестанские боны: деньги уходили, как вода
в песок... Полторы сотни требовали прибавить, напирая на неслыханный рост
цен. В декабре семнадцатого фунт мяса стоил рубль двадцать, фунт картошки -
двадцать копеек... За мясо теперь клади трешку, за картошку - рубль с
полтиной! И четвертушка хлеба в день на едока! Но при том, что невесело,
прибавки, да еще такой, по сто пятьдесят рублей каждому, взять неоткуда...
Они, со своей колокольни глядя, предлагали плату за проезд поднять, так,
чтобы в большой конец выходило сорок пять копеек... Тоболин, председатель
Ташсовдепа, тут же подсчитал: стало быть, на трамвай семья должна будет
тратить рубля двав день, и, стало быть, рабочие немедля потребуют, чтобы
зарплата увеличена была им тоже. При нашей-то нищете! С трамвайщиками
кое-как уладили. Но разве втом дело! Решать вообще надо в целом, по всему
Туркестану, да и по всей России, ибо без нее нам не выстоять... а как
решать, когда у нас то Дутов, то "автономия", то эмир, теперь вот Асхабад
тревог подбавил... а там в России - от немцев до Деникина, всех хватает. С
Конвойной Полторацкий вышел на Черняевскую и, как всегда в летние дни,
ощутил разницу между двумя этими улицами: после узкой и затененной чинарами
Конвойной чрезвычайно жаркой казалась Черняевская, гдес головы до пят сразу
же охватывало уже довольно высокое солнце. По улице спешил служилый люд; в
направлении Головачевских ключей, гремя пустыми бочками, ехали распродавшие
первую воду водовозы; невесть откуда взявшийся дворник шаркал метлой,
вздымая тучи пыли. Спасаясь от нее, он пересек булыжную мостовую и,
двинувшись дальше, через несколько шагов прямо перед собой увидел киргиза -
босого, в рваном зимнем халате, открывающем худую смуглую грудь с запекшимся
на ней кровавым шрамом... Подняв голову и взглянув в лицо киргиза,
Полторацкий поспешно, с болезненным, щемящим чувством отвел глаза. Даже не
потому, что и через узкое, желтое, с ввалившимися щеками лицо наискось, от
правой острой скулы по углу плотно сомкнутых сухих губ, а затем и по
подбородку тянулась точно такая же и тем же ножом, одним егб легким
движением сверху вниз, нанесенная рана; уязвляло выражение этого лица,
странным образом сочетавшее в себе и униженность, и мольбу, и вместе с тем
какую-то высокую отрешенность... безмолвный укор: и всем встречным, и всем
живущим вообще... безысходную печаль, порожденную не только собственными
несчастьями и скорбями, но, может быть, и в значительно большей мере,
бесчестьем мира и всех его высших и низших сил, допустивших совершиться его
глубокому и постыдному падению. Так, ни слова не говоря, стоял он против
Полторацкого, вровень с ним ростом, и, чуть откинув голову, полуприкрытыми
глазами смотрел мимо и вниз, и веки его мелко дрожали. Он был не один - к
нему, обеими руками обхватив его руку и прильнув к ней заплаканным личиком,
жалась девочка лет десяти, исподлобья взглядывавшая па Полторацкого черными
мокрыми глазами.
- Кто это... - тут голос у Полторацкого невольно дрогнул, после чего он
замолчал, ощутив инезапную сухость во рту, но продолжал уже твердо: - Кто
это тебя так, а? - И не дождавшись от киргиза ответа и даже не подумав о
том, что тот, может быть, по-русски не говорит и не понимает ни слова,
спросил еще, указывая на девочку: - Дочь, да?