"Александр Нежный. Огонь над песками (художественно-документальная повесть) " - читать интересную книгу автора

деревьев, ослепительно белая ограда, мутная вода узкого арыка, горячо и сухо
шуршали под ногами сорванные ночными грозовыми порывами листья... а, может
быть, причиной их довременного падения стала та самая болезнь, нашествие
вредоносных червячков, посягнувших на библейские карагачи... Он поднял
голову - нет, карагачей поблизости не было, по обеим сторонам Самаркандской
тянулись ввысь густо-зеленые тополя. А с неба, гладкого, словно туго
натянутое, без единой морщинки ярко-голубое полотнище, плеснул в глаза ему
горячий свет, от которого в тот же миг все вокруг запестрело радужными,
мерцающими пятнами. Опустив голову, он надвинул на лоб козырек летней легкой
кепки.
Еще тем был хорош дом Савваитова, что от него, не садясь на трамвай, не
нанимая извозчика, можно было неспешно, минут за пятнадцать - двадцать,
дойти до прежней резиденции туркестанского генерал-губернатора (последним
обитал в нем Куропаткин, незадачливый воин). Здесь под одной крышей, на двух
этажах разместились теперь Совнарком и все комиссариаты. Другое достоинство
савваитовского гнезда, также связанное с его местоположением, состояло в
том, что переулок Двенадцати тополей прямехонько выходил на Самаркандскую,
где в доме под номером четыре обрела временное пристанище редакция новой
газеты "Советский Туркестан", главным редактором которой чуть более месяца
назад стал Полторацкий. Вообще, с назначениями и обязанностями складывалось
неподъемно. В ту же примерно пору решено было Совнаркомом и Центральным
Комитетом партии Туркестана поставить его председателем только что
созданного Высшего Совета Народного Хозяйства республики. Федор Колесов,
председатель Совнаркома, подписав назначение, бросил ручку, потянулся,
мигнул весело: "Будешь у нас и швец и жнец...". "Молодой ты, Федя, и
чересчур резвый, вот что", - сказал тридцатилетний Полторацкий
двадцатисемилетнему Колесову. "Ничего, - тот засмеялся, - ты ведь откуда,
Паша, с Дону? Донские мужики крепкие!".
С утра, по заведенному порядку, шел на Черняевскую, к Совнаркому. В том
месте, где Самаркандскую пересекали трамвайные пути второй линии (два
вагона, оставляя за собой сухие, полынные запахи разогретого металла,
медленно прогромыхали в сторону Старого города, бледные искры, шипя, слетали
с дуги, на подножке, держась рукой за поручень, в распахнутом полосатом
халате, открывающем белую рубаху - куйляк, проплыл мимо Полторацкого, с
важностью и некоторым превосходством взглянув на него сверху вниз, пожилой
узбек с клочковатой седой бородой, как бы по ошибке прилепленной к очень
смуглому, почти черному лицу), - в этом месте, перейдя рельсы, Полторацкий
свернул налево и наискось и оказался на Конвойной, короткой улице,
затененной почти смыкающимися вверху чинарами, которая выводила прямо на
Черняевскую. Можно было, при желании, выйдя из дома, двинуться к Романовской
улице, где сесть на трамвай третьей линии, выйти на Джизакской, а там
пересесть на первую линию, которая по Воронцовскому проспекту шла до
Черняевской... Однако на ташкентский трамвай давно уже нельзя было
положиться.
Трамвай, забота горькая... и если б одна была такая! Как-то не ладилось
с хозяйством, причем довольно мягкое это выражение "не ладилось", понимал
Полторацкий, не вполне отвечало существующему положению. По сути, почти
везде начинать надо заново. Неправомерно было бы сводить все неуспехи к
своей личной деятельности, но разумное это рассуждение нисколько не утешало
и не умаляло его маету, и с нехорошим чувством он сам себя уподоблял иногда