"Александр Нежный. Огонь над песками (художественно-документальная повесть) " - читать интересную книгу автора

не сочтет возможным продолжить беседу, то он, Савваитов, все прекрасно
поймет и в обиде не будет. Хотя, разумеется, удалится не без горечи в душе.
Правду говоря, Полторацкий с некоторым усилием принудил себя, не
перебивая, выслушать Николая Евграфовича. Вскипало раздражение: почему
старик присвоил себе право судить, непозволительным образом смешивая при
этом все на свете - голод, повальные болезни, участившиеся в последнее время
ограбления, события в Коканде, манифестацию тринадцатого декабря, в день
рождения пророка, будь он неладен, нелепую смерть Коровиченко, генерала,
посланного Керенским усмирять Ташкент... по поводу которой Совнарком ясно
выразил свое сожаление и не менее ясно осудил эту самовольную, жестокую
расправу... Агапов, бывший тогда комиссаром по гражданской части, пытался
его спасти, чуть ли не заслонял его там, в крепости, от солдатских ружей! Да
понимает ли старик вообще причины всего происходящего?! В Коканде отряд
Перфильева, расколотив Иргаша и раз и навсегда порешив с "автономией",
действительно потрепал Старый город и его обитателей... Но неужто не слышал
старик, какую картину застал отряд в европейской части города? Как находили
там в разрушенных домах женщин с вырезанной грудью? Младенцев, чьи головки
были размозжены о камни и стены? Неужели не знает Николай Евграфович, что
толпа, тринадцатого декабря собравшаяся, чтобы мирно воздать хвалу
Мухаммеду, была затем натравлена на Новый город, разбила тюрьму, освободила
в числе прочих и Доррера, помощника Коровиченко, революционным судом
приговоренного к трем годам и четырем месяцам заключения, и натворила бы еще
немало, если бы ее не рассеяли ружейным огнем? И что Доррер в тот же день
был убит распаленными солдатами? Но за жестокость, причем жестокость подчас
слепую, ответственны те, кто установил и сохранял порядок вещей, отвергающий
справедливость, оставляющий бедных - бедными, униженных - униженными,
темных - темными. Теперь этот порядок ломается, он сломан уже, теперь
восстанавливается в своих правах попранная справедливость. Высоко
взметнулась, сильно ударила волна и многое перемешала. Минет время,
прояснятся взоры... И кровь, пролитая под этими небесами и ушедшая в пески
этой земли, даст начало новой жизни, которую мы сейчас, напрягая взгляд, уже
различаем в не столь уж отдаленном будущем. Человечество растет, история
вершится, и ныне, стало быть, пришла пора нам, в России, шагнуть выше,
шагнуть первыми, открывая путь другим.
Так думал Полторацкий, внимая Савваитову, и так постарался ему
ответить, с великим тщанием подбирая слова и все равно морщась и досадуя,
что высказанная мысль неприметным, но мучительным для него образом
растрачивала по дороге к слову свой жар, свою вескость и точность. И,
возможно, именно поэтому на лице Савваитова, теперь уже освещавшемся не
только слабым пламенем лампы, но и бледным, неверным светом перелома ночи и
дня, он затруднялся прочесть первый, еще не выверенный и не взвешенный
разумом, а вышедший непосредственно из сердца отклик. Хотя, с другой
стороны, можно было предположить, что сегодняшняя откровенность хозяину
вообще не свойственна и что он умеет держать в узде свои чувства.
Раздражение между тем ушло, Полторацкий сидел на кровати, свесив ноги и
ощущая, как по низу едва заметно тянет робкой прохладой, на короткое время
отделившей душную грозовую ночь от наступающего раскаленного дня, смотрел
поочередно то на Николая Евграфовича, то на портрет задумчивого молодого
человека и со счастливым, радостным чувством воспринимал заполняющую все его
существо ясность. Она словно приоткрывала ему завесу времен, и он, не