"Виктор Некрасов. Три встречи (Рассказы, письма)" - читать интересную книгу автора

неслышно заменил их термос с вином своим пустым (а как аккуратно,
по-валеговски это сделано!), вернулся назад и как ни в чем не бывало
принялся за прерванное занятие - штопку брюк. "Ты где болтался?" -спрашивает
Керженцев. "Как где? Вы же сами сказали, что воды нет..." И потом,
попробовав вина из кружки: "Дрянь! Как раз для пулеметов..." Две фразы на
весь кусок. И в них весь Валега. Как и во всем куске. И это настолько
убедительно, настолько точно, что минутами, глядя на экран, я думал: а
может, и на самом деле это было?
И наконец, последний эпизод - в госпитале. Валега привез раненому
Керженцеву письма и подарки с передовой - две бутылки коньяку. И опять я
вижу живого Валегу, его насупленный, неодобрительный взгляд, когда Керженцев
размахивает бутылкой и кричит на всю палату "Живем, хлопцы!", слышу его
голос, его интонации в рассказе о немцах, сидящих в колечке: "Им с самолетов
продукты сбрасывают, а мы... подбираем". Живой, живой... И в то же время
свой собственный, "соловьевский".
На всю роль, по сути, три эпизода - каких-нибудь восемь - десять
минут,-а перед тобой живой человек. Не иллюстрация к книге, а достоверный,
осязаемый, хотя и на экране, и главное - думающий.
А как это важно в кино, да и вообще в искусстве - не только говорить,
но и думать. И жить своей жизнью. Зрителю в конце концов совершенно
безразлично, похож ли экранный Валега на живого или нет, он увидел этого,
экранного, и, поверив, полюбил - невзрачного, трогательного, порою забавного
и никогда ничего не боящегося...
Много времени спустя Соловьев мне рассказывал, что его как-то
пригласили на студию, чтобы сняться в роли Валеги для какого-то
иллюстрированного журнала. "И вы .знаете, - говорил он,-я даже заволновался.
Разыскал ту самую гимнастерку, пилотку, телогрейку, штаны с собственной
штопкой и, поверьте, надевал - и мне все казалось, будто я на самом деле в
них воевал..."
Да, Юра и Валега по-настоящему сдружились. И их дружба еще больше
укрепила мою.
Что же это за дружба такая, о которой я все время говорю? Не придумал
ли я ее? А может, это вовсе и не дружба и слово это я использовал только для
того, чтобы оправдать свое вольное обращение с человеком, которого считал и
до сих пор считаю своим другом? И, возможно, прочитав книгу, посмотрев
картину, а затем прочитав эти строки, он просто обидится на меня и скажет:
"Вот они, писатели, что хочешь из тебя сделают, а ты терпи, молчи... И еще
дружбой называют..."
Нет, не скажет он так.
Я пытаюсь сейчас восстановить в памяти эволюцию Валеги от живого, через
книжного к кинематографическому и с тревогой обнаруживаю, что
действительность и вымысел - иными словами, то, что было в самом деле, и то,
что написано в книге и показано в кино,- как-то напластовавшись одно на
другое, совместились и что мне необходимо определенное напряжение, чтобы
установить четкую грань между ними. Получается нечто вроде того случая,
когда человек много раз подряд рассказывает одну и ту же историю. Рассказ
постепенно расцвечивается деталями, иногда для красного словца даже
придуманными, в результате же, особенно если рассказу слушатели поверили,
рассказчик сам начинает в них верить. Одним словом, нечто "хлестаковское".
Хорошо это или плохо?