"Виктор Некрасов. Три встречи (Рассказы, письма)" - читать интересную книгу автора

зазорным идти в услужение. Это решило вопрос. В тот же вечер он перетащил ко
мне свой "сидор" и, узнав, что поручений никаких нет, сел у лампы и молча
стал чистить автомат.
Мы провоевали с ним недолго, всего четыре месяца - апрель, май, июнь и
неполный июль. Вместе прошли от Буга до Одессы, потом попали на Днестр,
оттуда - в Польшу. Спали, ели, ходили на задания всегда вместе. Мы мало с
ним разговаривали: он был молчалив и, даже выпивши, не становился болтливее.
Иногда только чуть-чуть приоткроется - в душную ночь, когда не спится, или в
лесу у полузатухшего костра, - заговорит вдруг об Алтае, об охоте на
медведя, о чем-то очень далеком от войны, и слушать его неторопливую,
основательную, чуть стариковскую речь было бесконечно интересно. Особенно
мне, насквозь городскому человеку. И сразу становилось как-то спокойно и
уютно. Вообще в нем было что-то, что невероятно притягивало к нему, - то ли
невозмутимое спокойствие в любой обстановке, то ли умение всегда найти себе
какое-то занятие, то ли желание всегда помочь, причем желание, исходившее не
от его положения, а от его характера. Стремления услужить, чтоб угодить, в
нем не было, просто он не мог спокойно видеть, как кто-нибудь в его
присутствии делает что-нибудь плохо и неумело. Сам же он делал все хорошо,
быстро и всегда с любовью.
Один только раз он оказался не на высоте - в течение часа варил в
котелке трофейный кофе в зернах, а потом пришел и руками развел: "Ничего не
понимаю, товарищ капитан... Варю, варю, а оно не разваривается..." Других
неудач я не помню.
И еще одна черта. Подвернется минута свободная - от поручений, заданий,
штопки, варки, земляночного благоустройства,- не ляжет спать, как положено
заправскому солдату, а подойдет и спросит: "Разрешите к ребятам пойти?" И
идет, и копает вместе с ними, строит какой-нибудь НП или КП. Моего общества
ему, конечно же, было мало.
В день моего ранения он оставался в расположении батальона и только на
следующее утро разыскал меня в санчасти. Явился насупленный и недовольный.
По всему видно было, что он осуждает меня. Несмотря на разницу между нами в.
пятнадцать лет (ему было восемнадцать, мне тридцать три), он считал себя в
чем-то старше и опытнее и сейчас ни минуты не сомневался, что, будь мы
вместе, со мной ничего не случилось бы. И под осуждающим его взглядом я
почувствовал себя виноватым.
Прощаясь, я очень хотел расцеловаться с ним, но он сантиментов не
любил, пожал мне левую, здоровую руку и, сказав "Поправляйтесь!", ушел.
Больше я его не видал. Дивизия двинулась дальше,.на Варшаву, а я,
проболтавшись дней десять в Люблине, был эвакуирован в тыл, и воевать мне
больше не пришлось.
Года через два я встретил одного из наших командиров и от него узнал,
что Валега после моего ранения вернулся в роту, потом некоторое время
работал поваром на кухне, а через месяц или полтора на Сандомирском
плацдарме был легко ранен и отправлен в медсанбат. Дальнейшая его судьба мне
неизвестна. Все попытки разыскать его ни к чему не привели. Верю, надеюсь,
что он жив, но так ли это и где он, не знаю. Даже фотокарточки его у меня
нет...
Счастье писателя - а я не сомневаюсь, что это настоящее большое
счастье,-в том, что он может продолжить прервавшуюся по каким-либо причинам
дружбу. Свою дружбу с Валегой я продолжил "В окопах Сталинграда".