"Виктор Некрасов. Маленькая печальная повесть" - читать интересную книгу автора

книги, перечел бы и от многого отрекся, обомлев от того, что происходит
сейчас на свете.
О чем же говорили эти два русских интеллигента, один - взошедшая и ярко
сияющая звезда с вагоном денег, другой, ну что другой - средний
французский трудящийся, как сам он себя окрестил. И оба - изгои, в большей
или меньшей степени тоскующие по прошлому. И три года, даже больше, не
видевшиеся. О чем же они говорили?
Для затравки, сидя в метро, Ашот придумал этакий шутливо-горький
монолог, речь прокурора. Звучать она должна была так:
- Господа присяжные заседатели. Перед вами на скамье подсудимых
человек, который никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, ни одного из
писаных законов не нарушил, как не нарушили великие его предшественники
Герцен и Огарев, тоже покинувшие свою родину, человек, который, напротив,
талант свой, талант своего народа подарил всему миру. И все же он сейчас
на скамье подсудимых. Что же привело его на нее? Что он совершил? Что
нарушил? Что преступил? За что ждет его кара, которую вы, господа
присяжные заседатели, определите ему? И в чем я его обвиняю? Я обвиняю его
в одном из тягчайших преступлений перед человечеством. Он выключил свою
память. Он забыл и попрал самое святое и возвышенное, что есть в жизни, -
дружбу.
Прекрасный, как казалось Ашоту, монолог этот, к сожалению, произнесен
не был. Во-первых, для соответствующего эффекта нужны были слушатели,
которых не было, а во-вторых, после первой же рюмки Сашка перехватил
инициативу, подняв кверху руки.
- Хенде хох! Сдаюсь. На милость победителя, - и тут же разлил по
второй. - Пойми, несчастный, меня засосало, просто засоса-ло... Я попал в
какой-то вихрь, омут, быстрину, называй как хочешь. И завертелся,
закружился, забарахтался... Ведь я, уезжая, не думал бежать. Поверь мне.
Все получилось как-то самой собой. Не знаю даже как. Вдруг понял - нельзя
возвращаться. Увяну, скисну... А тут... сам понимаешь...
Ашот молчал, слушал, жевал омлет с ветчиной. Сашка опять разлил.
- Легче всего обозвать меня говном. Зазнавшимся, возомнившим, забывшим
все на свете. Нет, Ашотик, ничего я не забыл... Боже, как часто я вас
вспоминаю. Как мне вас не хватало. Не веришь? Понимаю, есть основания... И
про маму мне тоже не говори. Очень прошу. Казнюсь! Ладно, пошли, лхаим...
Выпили.
Да, в том "казнюсь, пошли!" был весь Сашка. Перед ним сидел все тот же
Сашка тех лет, вихрастый, возбужденный, малость растерянный, даже не
малость, совсем не изменившийся, импульсивный, самовлюбленный, но, в
общем, свой. И Ашот понял, что не может на него сердиться. За что? Так уж
устроен человек. А в дружбе - пусть он даже изменил ей, а Ашот нет, до сих
пор верит, - может быть, самое главное в дружбе - умение понять и прощать.
Но было еще одно, чего он не прощал.
Уже третий или четвертый час шла их беседа. Нет, это не то слово. И
вообще оно почему-то до сих пор не придумано. У Даля сказано: "Беседа -
взаимный разговор, общительная речь между людьми, словесное их сообщение,
размен чувств и мыслей на словах". Ну что это за определение - да простит
меня великий Даль? В нем нет главного - души. О каком размене чувств и
мыслей может идти речь, когда перед тобой рычащий поток, Терек, Кура,
камни, водовороты, вспышки, протуберанцы, дробь пулемета и трель