"Виктор Некрасов. Маленькая печальная повесть" - читать интересную книгу автора

вокзале, заключил его в объятия и, тыкаясь небритым подбородком, шепнул:
"Завидую! Черной, грязной, мерзкой завистью... Завидую..."
А он, дурак, завидовал Ромке. Тот долго махал ему из окна, пока вагон
не скрылся за поворотом. Ашот постоял, постоял и пошел в буфет.
Вот так, три друга... "Модель и подруга", - вылезло вдруг откуда-то и
весь день вертелось в голове. "Три друга, модель и подруга..."
В этот день Ашот напился. Один. Начал с вокзального буфета, потом
пересек площадь, зашел в кафе "Терминаль", посидел, попытался читать
газету, не вышло, заказал еще...
Вокруг Ромки суетились какие-то люди, все с туго набитыми чемоданами, и
не с одним, а с двумя, тремя. А у Ромки один, маленький, и авоська. И
кольт, и Булгаков со Шпаликовым, и ни одной рубашки, только джинсы,
которые ему силком всучила Анриетт. Он спрашивал, между прочим, у Романа
про Веру Павловну, присылает ли ей Сашка какое-нибудь барахлишко? Тот
обругал себя последней сволочью - первое время заходил, потом все реже и
реже, последний раз забегал с полгода тому назад. Нет, не очень балует ее
Сашка. Толкового письма так и не написал. Раза три все же, а может, и
четыре звонил. Прислал как-то шубу меховую и какие-то кофточки. А старушка
держится, работает по-прежнему, грустит. Одинокая очень. Надо, надо,
надо... Нельзя так бесчувственно относиться. Ромка опять стал себя
поносить.
Может, это больше всего поражало в Сашке и Ашота, и Романа. Ведь так
любили друг друга, он и мама, так дружили. И вот за три года три звонка,
четыре. Шуба, кофточки... Не укладывалось в голове.
Закончил свое скитание по кафе Ашот где-то на Порт д'Орлеан и то лишь
потому, что иссякли деньги. Взял "деми" - кружку пива и пару сосисок.
Смотрел на прохожих, сосал свою трубочку.
То, что Роман уехал, это естественно. Приехал и уехал. Нет, не уехал,
провалился в пропасть, в преисподнюю. С советскими всегда так.
Наговоришься с ними до умопомрачения, а потом как ножом отрежет. Ни писем,
ни звонков. "Ты уже забыл, какие мы, - говорил ему один из моисеевцев,
довольно часто бывавший в Париже. - За три года начисто забыл. Приезжаем
сюда, глотнем вашего воздуха и размагничиваемся, иной раз даже стукача
своего пошлешь подальше. А возвращаемся домой и сразу в свою скорлупку,
всего боимся, лишнее слово сказать. Что поделаешь, так воспитали..."
Домой вернулся поздно. Ни мать, ни Анриетт бровью не повели, все
поняли.



8

А жизнь текла по-прежнему. Работа, дом, телевизор (главным образом, для
Рануш Акоповны), чтение, изредка - кино. Очень даже изредка. Анриетт
удивлялась.
- В Ленинграде ни одной новой картины не пропускал, а тут даже на
Феллини и Бергмана не затянешь. Пойдем мы наконец на "Механический
апельсин" или нет?
Ашот сам сначала удивлялся собственной, появившейся за последнее время
пассивности, потом понял, что там, дома, рвались на Габена или Анну