"Виктор Некрасов. Маленькая печальная повесть" - читать интересную книгу автора

Дальнейшее было триумфом. Самым настоящим. Ашот пытался восстановить
потом все в памяти и не мог. Полеты, взлеты, перелеты, казалось, даже и
земли не успевал коснуться и опять в воздухе, После каждого фуэте или
особого, понятного только специалистам трюка зал раскалывался от
аплодисментов. Красив, изящен, легок, горяч, порывист, никакого
напряжения. И ноги вроде длиннее стали.
В антракте Ашот ходил один. Увидел двоих знакомых и одного хмыря со
своего телевидения, но встречи избежал, прошел мимо, возможно, те даже и
обиделись. Рассматривал большие фотографии, задержался у нью-йоркской
афиши "Карнеги-холл", очень лаконичной, легкими штрихами ноги в прыжке,
голова откинута. Постоял в очереди в буфет, выпил стопку водки - для
храбрости, что ли? Вернулся на свое место.
Второе отделение было уже не классика. Появился, крадучись, озираясь,
долго ходил, ложился, потом вскидывался, пролетел через всю сцену и опять,
не торопясь, начинал пятиться, точно чего-то опять испугался. Музыка
обрывистая, однообразная. Принят был сдержаннее. Но вот "Фавн", почти
совсем без трюков и полетов, оказался - Ашот с облегчением вздохнул - не
тем и не другим, не классикой и не модерном. И Сашка был предельно
артистичен. Ну, конечно же, Ашот всегда говорил, Сашка не только танцор,
он артист.
К концу выступления зал устроил Сашке овацию. Никак иначе это не
назовешь. Зал поднялся, стал неистово хлопать, отовсюду неслись крики
"браво!", "бис". После третьего или четвертого его выхода - раскланивался
он спокойно, достойно, без всяких поцелуев в зал, Ашоту стало еще
радостнее - начали скандировать, ринулись к сцене. Во Франции это
почему-то не принято, но полетели на сцену цветы, крохотные красные,
оранжевые, голубые букетики. Ашот чувствовал, что сейчас разревется. С
трудом сдерживался, глотал, глотал тот самый ком в горле.
"Случилось! - подумал Ашот. - Случилось-таки. Париж у ваших ног..."
Пробиться за кулисы оказалось почти невозможно. Один тип боксерского
сложения не пускал никого в маленькую дверь, ведущую на лестницу, другой,
тех же данных, с лестницы в само помещение гримерной. Но Ашот пробился.
Сашка. Совершенно мокрый, пот с него катился в три, пять, шесть ручьев,
стоял, окруженный плотной толпой, и сиял. Милая его курносая морда
источала счастье. Вертел головой, улыбался, смеялся, поминутно вытирал
пот, слепивший глаза. Со всех сторон совали программки, открытки,
фотографии, он, не глядя, расписывался, кому-то что-то оживленно отвечал,
на каком языке - непонятно...
Ашот подошел и негромко сказал: "Аркадий!"
Сашка мгновенно застыл, улыбка исчезла с его лица.
- Аркадий, не говори красиво, - еще тише сказал Ашот.
И тут Сашка встрепенулся, растолкал всех к черту и ринулся к нему.
Назвать объятиями это нельзя было, это был обрушившийся на Ашота вихрь,
муссон, торнадо, мистраль, новороссийский норд-ост, только горячий и
потный.
- Так твою мать! - естественное, что вырвалось из Сашки, и Ашот отвечал
ему тем же, выражающим все на свете, кратким, русским, назовем это -
выражением. И оба тискали, мяли друг друга, хлопали по спине.
Отстранялись, впивались глазами един в другого и опять обнимались,
хохотали.