"Виктор Некрасов. Август-Фридрих-Вильгельм" - читать интересную книгу автора

В глазах старичка мелькнула и сразу же исчезла настороженность, уступив
место обезоруживающей, невинной улыбке.
- Как вам сказать... Принадлежали, принадлежат... Это в конце концов...
Он не закончил фразы, пожал плечами и, усевшись опять в кресле,
выжидательно стал смотреть на меня, скрестив по-прежнему ноги и соединив
кончики пальцев.
Я ему сказал, что, насколько я знаю, этот дворец принадлежал когда-то
саксонским королям, где они сейчас - неизвестно, да и в конце концов не
очень интересно, что в доме этом живут теперь престарелые художники, что
выселять их никто не собирается и что вообще все будет в порядке. К концу
разговора я осведомился, с кем имею честь беседовать.
Старичок встал. Мне даже показалось, что он стал немного выше.
- Меня зовут Август-Фридрих-Вильгельм Четвертый. До ноября 1918 года я
был королем Саксонии.
Он опять поклонился, и в поклоне этом, кроме изящества, была уже и
некая торжественность.
Не буду врать - я опешил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я
никогда в жизни не встречал королей. Разве что Людовика XIII и Ричарда
Львиное Сердце в романах Дюма и Вальтера Скотта. Да иногда в старой "Ниве"
мелькнет фотография: "Престарелый шведский король Гаокон такой-то на
отдыхе в Ницце" или Альберт бельгийский, в каске и обмотках, награждающий
каких-то солдат. Вот и все. Одним словом, представление об этой категории
лиц я имел довольно туманное. Но все-таки имел. Туманное, но имел. То же,
что сейчас сидело передо мной, - суетливое, с фиолетовыми усами и
бесконечными "герр оберст" - рушило все мои представления о тех, кто в
книгах именовался августейшими монархами.
Я предложил папиросу. Август-Фридрих-Вильгельм IV с охотой взял.
Похвалил табак. Я предложил ему пачку. Он сказал "о-о-о" и спрятал ее в
рюкзак.
Заговорили о жизни - так надо было, очевидно, из вежливости, прежде чем
опять приступить к делам. Старик жаловался на американские бомбежки, на
Гитлера (это специально для меня), на нелегкую жизнь. Когда восемнадцатый
год - "ох, этот тяжелый, невеселый восемнадцатый год!" - лишил его короны,
он решил посвятить себя искусству.
- О! Искусство! Единственно святое, что осталось еще в жизни. Оно над
всем. Оно не знает войн и революций. Оно парит над нами как... как... -
глаза его слегка увлажнились, и он не закончил фразы.
- Вы художник? - спросил я его.
- Нет, к сожалению, я не художник. Бог не наделил меня талантом. Но я
помогаю художникам. Я помогаю бедным старым художникам. - В этом месте его
голос слегка дрогнул. - Я даю им кров, которого они лишены.
- Вы им сдаете комнаты? - уточнил я.
- Да. Я им даю кров, которого они лишены. И они очень мне благодарны.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что у короля таких дворцов, как в
Пильнице, еще три и что все четыре он сдает, вернее, сдавал, и вот теперь
его очень интересует - "ведь мы с вами, герр оберст, люди деловые", - у
кого он должен получить разрешение, "или как это у нас называется", одним
словом, где он может оформить свои права на владение этими четырьмя
дворцами.
В самых вежливых выражениях я ему дал понять, что этот вопрос пока еще