"Николай Алексеевич Некрасов. Очерки литературной жизни " - читать интересную книгу автора

одного, что друг его был действительно таков, каким казался. Хлыстов готов
был идти за него в огонь и в воду. К подробнейшему объяснению характера
этого артиста должно прибавить, что он был во всем большой знаток, славился
необыкновенным изяществом вкуса, очень счастливо играл в карты и был
услужлив не на одних словах: доказательством тому может служить
рачительность, ловкость и искусство, с которыми он убрал квартиру Хлыстова.
Деятельность его при этом случае была изумительна. Он сам торговался с
мебельщиком и обойщиком, по нескольку раз заходил к ним, смотрел их работы
вчерне, испытывал прочность и сухость дерева, закупал обои, наконец, сам
расставлял мебель и вешал зеркала и портреты. Благодаря ему квартира
Хлыстова в две недели убрана была, как игрушка. Подобную услугу он оказал
многим и всем умел угодить.
Зубков продолжал смотреть в окно. Актер ходил и пел. Хлыстов курил и
думал о своих стихах... Вдруг Зубков с живостью отскочил от окна, схватил
актера за руку и сказал:
- - Послушай, братец, я тебе расскажу удивительный анекдот...
- - Знаю я твои анекдоты,- возразил актер.- Небось опять что-нибудь
случилось, как ты ехал в коляске...
- - Именно. Еду, братец, я... ну, как всегда... в коляске... навстречу
идет...
Тут Зубков рассказал то, что мы уже знаем, и продолжал:
- - Странная морда в самом деле зашаталась и повалилась на мостовую
перед самыми лошадьми. Я кричу кучеру...
- - Извозчику,- заметил актер.
- - Ну, извозчику, все равно. Кричу: "Стой! стой!" Выскакиваю из
коляски, гляжу: красная морда лежит без движения, пена у рта, вся посинела,
глаза выкатились. Народа собралось пропасть. Кричу: "Доктора! доктора! Нет
ли между вами доктора?" Выходит здоровый, плотный мужик в полушубке и
говорит: "На что, сударь, доктора?" Поднял синюю морду, поставил на ноги да
как хватит ее во всю мочь кулаком по затылку. Так из горла и...
Но судьбе угодно было, чтобы развязка анекдота, которым так нетерпеливо
желал разрешиться остроумный рассказчик, снова отсрочилась. Пришли разом три
гостя: первый был по ремеслу фельетонист и отличался величавостью осанки и
глубокомысленностью взгляда; другие два были: подслеповатый поэт Свистов,
отличавшийся чрезвычайною резкостью суждений, и небольшой толстенький
водевилист, он же и драматург, Посвистов, с лысиной, очень искусно скрытой,
известный в своем кругу обыкновением пить но утрам водку вместо чаю,
страстью повторять чужие каламбуры и мнения, за недостатком своих, и
достойным удивления искусством вставлять в "свои" водевили, переводимые с
французского, разные анекдоты и случаи из русской жизни, которые удавалось
ему подслушивать. Поэт был еще очень молод, водевилист-драматург уже в
летах; но разность возрастов не мешала им питать друг к другу самую нежную
дружбу, возникшую вследствие тонкого расчета самой природы: оба они
одинаково любили опорожнивать бутылки, оба чувствовали одинаковую
потребность в слушателе своих произведений, который показывал бы признаки
глубочайшего внимания и умел при случае сделать умное замечание; наконец,
оба любили острить и слышать одобрение, выраженное громким хохотом. Все это
выполняли они взаимно с изумительной точностью и, кроме того, оказывали друг
другу некоторые услуги более существенные: водевилист-драматург подбирал к
стихотворениям поэта, не знавшего немецкого языка, эпиграфы из Гете, Шиллера