"Лив Нансен-Хейер. Книга об отце (Ева и Фритьоф) " - читать интересную книгу автора

несколько черточек на рисунке.
Исследователь народной старины Мольтке My[42] - сын Йоргена My - тоже
принадлежал к обществу, собиравшемуся в Готхобе. Я считала его своим вторым
отцом и очень его любила. По моему мнению, он был так же хорош и добр, как
дядя Оссиан, толь ко более общителен и прост. И хотя он был так глух, что
нам приходилось кричать у в ухо, не было лучшего собеседника, чем он.
Изо всех праздников в Готхобе лучше всего я помню праздник Святого
Ханса[43]. В саду много народу, а бабушка, одетая в на циональный костюм, с
кружевами, с селье[44], в шапочке, расши той жемчугом, сидит на ступеньках
веранды. Фьорд тих и спокоен, он сверкает, отражая светлое летнее небо. В
бухте много лодок, на лодках люди с гармониками, все поют, а над водой белые
па руса. Костры на шхерах, костры на нашем мысу, костер за кост ром вдоль
всех берегов.
Отец устроил фейерверк на лужайке перед домом. Он хохочет от радости,
когда ракета взлетает вверх, а гости кричат: "О! Ах!" - и следят за ее
полетом и взрывом с каскадом звезд. Поды мают бокалы с шампанским. Я отпиваю
глоток из бокала матери, очень вкусно. Мне запомнилось, как дядя Эмиль
Николаусен с бокалом в руке держит речь. В речи все время повторяется "Ева и
Фритьоф". Это прекрасная речь. Все чокаются, когда он заканчи вает, и кричат
"ура". Затем дядя Ламмерс становится в позу, от кашливается и запевает
"Прекрасная долина, ясное лето", так что сотрясается воздух. Затем они с
тетей Малли поют дуэты, из ко торых мне лучше всех запомнился "Спор между
мужиком и ба бой". Я и после часто слышала, как они пели этот дуэт, и всегда
вспоминала праздник Святого Ханса в Готхобе.
Ночью, уже в доме, мать пела Кьерульфа[45] и Нурдрока
И вот однажды я услышала в доме звуки, похожие на детский крик, и
затаила дыхание. Неужели? Нет, крик не повторился. Это, наверно,
всего-навсего глупая кошка. Но тут появился отец, весе лый и довольный, и
сказал, что у меня теперь есть маленький бра тец. Полная нетерпения, я
поднялась вместе с отцом по лестнице в комнату матери. Она лежала на широкой
двуспальной кровати и улыбалась. Возле нее, в люльке, был крошечный
сморщенный малыш. Какой же это брат? Такой малюсенький! Ведь он только и
умеет, что кричать!
Отец и мать, напротив, были в приподнятом настроении. Осо бенно
радовались они тому, что это мальчик. Я почувствовала укол ревности, и это
чувство удерживалось долго.
Когда Коре было полгода, он заболел скарлатиной, и мать была вне себя
от страха. Отец тотчас же вызвал лошадь и ко ляску из Люсакера и отвез меня
к бабушке на Фрогнерсгате (те перь эта улица называется Нобельсгате). За всю
поездку он не сказал ни слова и, сдав меня на попечение бабушки и тети Биен,
бросился назад домой. Скарлатина в те времена была нешуточной болезнью, и
отец не отходил от матери и мальчика, пока опасность не миновала.
Мне в то время прекрасно жилось у бабушки, меня совершенно избаловали,
и, когда за мной приехал отец, я не разделила его радости по поводу
возвращения домой. Отец был в приподнятом настроении, сияющий. Он обнял
бабушку, взял меня на руки и вынес в коляску.
В этот же год, осенью, бабушка умерла. Это было мое первое настоящее
горе. Когда я однажды вошла в столовую, мать стояла там, рыдая, а отец
обнимал ее. Он гладил ее по плечу и пробовал утешить, но у него самого на
глазах были слезы.