"Лив Нансен-Хейер. Книга об отце (Ева и Фритьоф) " - читать интересную книгу авторабыли кошки. Я очень любила собак, а маминых кошек избегала из-за того, что у
них когти и с ними нельзя баловаться, к тому же они ужасно орали по ночам. Ночь за ночью мне снился один и тот же сон: огромный огненно-рыжий кот сидит на острове Ладегошеен и смотрит на меня. Я с криком просыпалась и видела отца в одной ночной рубашке возле моей кровати. Почти всегда он брал меня на руки и уносил к себе в кровать, где я снова засы пала, уже без сновидений. У нас в Люсакере - и у детей, и у взрослых - был свой соб ственный "тон". И не все его понимали. Когда приезжала тетя Эйли, жена дяди Александра, и привозила с собой своего старшего сына Эйнара поиграть с нами, то договориться с ним бывало не легко. Эйнар был городским мальчиком, а я "беспризорница из Люсакера". Так, не моргнув глазом, он окрестил меня. Позже, когда мы стали старше, игры пошли лучше. Но я так и оста лась "беспризорницей из Люсакера". А небрежную речь, ко торой мы пользовались, он не переваривал. Для тети Эйли, англичанки, понять наш язык было еще труднее. Даже "при личный" норвежский был для нее испытанием, а привыкнуть к норвежскому характеру и норвежским условиям ей было еще труднее. Это пришло много позже. Настроения у дяди Алека - как и у отца - были очень изменчивы, так что ей приходилось нелегко. Позднее я услышала, что мать отца обладала такой же лабильностью и что все ее дети - и от Беллинга, и от Нан сена - унаследовали ее темперамент. Но моя мать умела подбод рить любого. "Веселей, моя девочка!" - говорила она тете Эйли и подталки вала ее в спину. Да, именно это она и делала! И серьезное лицо Эйли озарялось довольной улыбкой, так что, наверное, это было не так уж плохо. Тетю Эйли огорчало, что у ее мужа не хватало терпения зани маться детьми. Мама, та примирилась с этим - откуда было отцу взять время была своего рода буфером между нами и отцом. Каждый день рождения у меня бывали гости - все соседские ребятишки. Среди них были два больших мальчика, которые мне казались особенно интересными. В старшего я, пожалуй, даже была немного влюблена. Он был красив, высок ростом и ничуточки не важничал, хотя был гораздо старше меня. Они были такие воспитанные, говорила мама, и не шумели, как другие ребятишки. Я это запомнила, потому что, мне казалось, гости отца и матери часто шумели куда больше, чем мы. Однажды у нас был Бьернстьерне Бьернсон, и уж он-то вел себя совер шенно невоспитанно, по моему мнению. У нас в доме только что появился новый столовый сервиз - темно-синий фарфор с золотым узором, и мама сказала, что он слишком хорош, чтобы из него есть. Бьерн тотчас же отодвинул свою тарелку и на чал есть прямо со скатерти! Стоя за маминым стулом, я тара щила на него глаза. Разве можно так! Но все взрослые только смеялись. "Здорово!" - сказал Эрик Вереншельд[41], сидевший возле матери. Но я была уверена, что Вереншельд никогда не совершил бы такого ужасного поступка. Хотя и он, и другие люди из Люсакера были мастера посмеяться и рассказать что-ни будь забавное. Вереншельд часто бывал у нас и рисовал меня. Во время работы он разговаривал со мной, чтобы я сидела тихо. Его од ного я помню изо всех живших в то время в Люсакере семей. Он уже в 1893 году - наверняка по заказу отца - сделал ка рандашный портрет матери со мной на руках, который потом отец взял с собой на "Фрам". В том же году он написал мой портрет. Мать и отец подарили его бабушке, а после ее смерти он висел у моих дядей в Бестуме. Я много раз позировала Вереншельду, и он даже разрешал мне провести |
|
|