"Фернандо Намора. Живущие в подполье " - читать интересную книгу автора

проституировании его искусства на потребу клиентам - добрым буржуа;
выполненные с унылым автоматизмом ремесленника, они обеспечивали ему
материальную независимость, от которой он, настрадавшись в юности от нищеты,
уже не мог отказаться. Не хватало мужества. И таким же, как Васко, был
Малафайя, все Малафайи. Какой ценой оплачивался этот загородный дом,
бассейн, летние дни среди светской фауны, осушавшей его бутылки с виски,
изысканные мигрени Сары, завтраки в посольствах, пожатие руки неотесанных
магнатов, приобретающих лоск в обществе задиры художника? Какой ценой?
Капитуляциями. Капитуляциями, от которых душа, израненная до живого мяса,
раздираемая в клочья, истекала кровью, подобно быкам во время корриды,
которым не дано умереть стоя, как бы мужественно они ни сопротивлялись. Он,
Васко, ваяет бесплотные группы, объятые безмятежным покоем, лишенные нервов
и жил, или своих нимф (комментарий Марии Кристины: "У тебя, должно быть, нет
иного источника вдохновения, кроме голых женщин. Это и есть твой опыт?
Прикрой их хоть фиговым листком"), взобравшихся под крыши десятиэтажных
домов вроде дома Барбары, например, где финансисты и политические деятели
развлекаются в обществе осторожных подружек; Малафайя расписывает стены
банковских вестибюлей, восхваляя коммерсантов, которые сопровождали не без
выгоды для себя деревенских мужиков, сменивших плуг земледельца на дерзкие
скитания по морям. Живопись поучительная и мужественная, говорили газеты,
говорили магнаты, неувядаемая эпопея каравелл. "Это моя-то живопись
мужественная? Разве у нас есть мужество? Нет, господа, мы растратили его на
каравеллы". И журналисты улыбались снисходительно и любезно; и магнаты тоже
улыбались с рассеянным и покровительственным видом. "Разве у нас есть
мужество?" - повторял Малафайя, едва не захлебываясь в пресном океане улыбок
и нарядных женщин ("О, вы ужасный человек!"), которые, порицая его таким
образом, поощряли быть еще более непокорным, еще более восхитительно
ужасным, и он будет повторять эту свою фразу с яростью самоуничижения до тех
пор, пока друзья по кафе и прихлебатели из загородного дома, внимая ему с
непристойной жизнерадостностью, не лишат ее всякого смысла. Малафайя
упорствовал в своем безумии: большинство сюжетов его фресок, ослепляющих
потоками чистых тонов, скорее ярких, нежели буйных, настойчиво вращалось
вокруг ось Великих географических открытий. Навязчивый бред или иносказание.
Должно быть, и обвинение и в то же время призыв. Обвинял ли он только себя,
приберегающего свой протест для полотен с бандерильями и быками? Или же весь
народ, пассивный и обессиленный, который мог возродиться, лишь пережив
потрясение?
Но эту женскую головку - Васко начал ее на прошлой неделе в такое же
сонное, ничем не заполненное воскресенье - он не подвергнет унизительной
ссылке в вестибюль монументального и бездушного общественного здания либо
комфортабельного жилого дома в десять этажей. Он увидел идущую по тропинке
крестьянскую девушку, которая подставляла лицо палящему солнцу, и тут же
бросился в мастерскую, к глине (такие лица остаются в памяти, сливаясь с
пейзажем и запахом земли, словно они сами часть неоскверненной природы.
Девушка и сейчас стояла у него перед глазами, как живая).
Глина впитывала воду, становясь податливой, скоро его руки смогут
подчинить ее себе. Эмоциональная атмосфера, отождествлявшая его с моделью,
казалось, была вновь обретена, и ему не требовалось больше времени и усилий
на ее возрождение. В преддверии обладания пальцы впивались в тело глины,
улавливая биение ее пульса, ощущая ее податливость и сопротивление. С