"Фернандо Намора. Живущие в подполье " - читать интересную книгу автора

чем ступить на священную землю.
Какое-то время его переполняла радость общения с людьми, счастливое
чувство, все более властно захватывающее его, едва он вспоминал, что
свободен. Васко рассказывал о тюрьме, почти не тая хвастливого пафоса,
нарочно наводил разговор на эту тему, следя за реакцией слушателей, - совсем
как мальчишка, стремящийся доказать, что он уже взрослый. "Когда я был в
"Тель-Авиве"... - и Васко принимал торжественный вид. Он хотел насыщаться
жизнью, как лошади насыщаются травой на лугах. Поэтому ему трудно было
примириться с тем, что однажды все вернулось к прежнему: едва он начал
"Когда я был...", Мария Кристина сжала его руку и сухо прервала: "Ты не
находишь, что пластинка надоела? Неужели ты не понимаешь, что становишься
смешным?" Он посмотрел на нее растерянно, точно его внезапно разбудили. Вот
какова Мария Кристина. И вот к чему свелись его усилия забыть, подавить,
усыпить совесть, обмануть себя. Теперь ему предстояла встреча с
действительностью - без иллюзий и без отсрочек. Это Жасинта сказала позже,
гораздо позже: "Насыщайся жизнью, любимый, как лошади насыщаются травой".
Может быть, она не произносила именно этих слов или же повторяла свои
призывы каждый раз по-иному, но смысл их от этого не менялся. Впрочем,
Жасинта тоже отравляла его свободу. Жасинта... Мария Кристина... Иногда он
их путал. Они одинаково поступали, одинаково его мучали, одинаково им
распоряжались. Однажды, когда они с Жасинтой стояли в прихожей у Барбары,
пока хозяйка смотрела в глазок, нет ли кого на лестничной площадке, Жасинта,
вглядевшись в его осунувшееся лицо, посоветовала: "Тебе надо отдохнуть". А
несколько дней спустя Мария Кристина тоже заявила: "Тебе надо отдохнуть".
Это был приказ, возможно даже упрек, лишенное нежности сочувствие. Он
принадлежал обеим и не имел права быть грустным или веселым по неизвестной
им причине, когда они не могли на него повлиять. Мария Кристина связывала
перемены в его настроении с тем, что происходило или должно было произойти
между ними, и требовала ответа: "Что я тебе сделала?" Она подмечала тень,
омрачающую его лицо, уклончивый взгляд и будто мучилась от того, что не
могла вытащить наружу все, что скрывалось у него в душе; она подкрадывалась
к нему, точно тюремщик, настигший арестанта при попытке к бегству, и
спрашивала: "О чем ты думаешь? Почему такой угрюмый?" - с тем же холодным
упреком, с которым могла бы спросить: "Откуда ты пришел? С кем был?"
Постепенно он стал видеть мир таким, каким его видела Мария Кристина:
обителью греха, ожидающего наказания. Стал ненавидеть ее ненавистью,
восторгаться ее восторгами, судить окружающих и их поступки по ее строгим
меркам, без всякой снисходительности. Мария Кристина делила людей на две
категории: "никуда не годных" и "так себе" - и с особенным удовольствием
выносила безапелляционный приговор, кривя узкий, точно лезвие ножа, рот:
"Этот человек никуда не годится". Никто не понимал почему, и она не
затрудняла себя объяснениями, лишь произносила насмешливо, презрительно или
резко, словно ударяла кинжалом: "никуда не годится". Уже заранее можно было
догадаться, что Мария Кристина собирается прибегнуть к одному из своих
обвинений, по тому, как она поднимала палец и размахивала им, будто саблей,
перед лицом слушателя. Жасинта тоже могла сказать: "Он никуда не годится" -
и, наверно, говорила, только в более узком смысле. "Обрати внимание на его
жесты. Эти изнеженные мужчины просто отвратительны. Они никуда не годятся".
Мария Кристина и Жасинта во многом походили друг на друга или ему так
казалось, но прежде всего их сближало болезненное, ставшее почти навязчивым