"Анатолий Найман. Сэр " - читать интересную книгу автора

"Шиповника". "Высоко мы, как звезды, шли". "Истлевают звуки в эфире".
"Легкий блеск перекрестных радуг". "Иду как с солнцем в теле". "Звон
березовых угольков", сопровождающий сгорание и улетание материального мира.
"Под какими же звездными знаками" и следующее за этой строчкой
четверостишие. "Незримое зарево",
"звездных стай осколки", "недра лунных вод"... Есть у него какое-то
объяснение этому?
- Никакого.
Но в своем последнем мне письме - вообще, как оказалось, самом
последнем его письме людям,- отвечая на мое толкование стихов
"Cinque" через "Божественную комедию", он решительно и без сомнений
принял близость ахматовского ландшафта дантовскому, одновременно нездешнему
и узнаваемому.
Едва он умер, появились статьи о нем не только остро критические, но
неприязненные и даже враждебные. Суть критики и упреков сводилась к тому,
что ни в одной области знаний, науки, политики и просто человеческих
отношений он не проявил себя вровень с тем местом, какое заняла в
интеллектуальной и социальной иерархии эпохи его фигура "явочным порядком".
Что он не создал в философии, не открыл в истории идей, не осветил в
литературоведении ничего в меру того авторитета, каким пользовалось его имя.
Не повлиял на ход событий, не показал примера ответственности или
преданности, ни, тем более, самоотверженности, равно как вообще чувств или
морали, не поразил творческой силой или умственной мощью адекватно той
славе, которая о нем по всем этим направлениям шла. Что в своих лекциях,
интервью, эссе и книгах он допускал фактические ошибки, а заодно и
банальности. Словом, что он получил признание не по заслугам.

Известный московский лингвист и филолог после встречи с ним на
ахматовской конференции в Англии обратился ко мне не без недоумения:
"Послушайте, он говорит обычные вещи. И вообще, можете вы мне сказать -
какой он внес вклад в мировую науку?"
Почти то же я услышал от моего друга голландского писателя: "А чем он,
собственно говоря, знаменит? Что он такое сделал?" В статье Бродского,
специально написанной на его 85-летие, также чувствуется некоторая
растерянность и, что называется,
"отсутствие материала": написать, что главная заслуга юбиляра
заключается в том, что он вызывает у пишущего непобедимую симпатию, если не
любовь, недостаточно для порядочного эссе.
Надо привести заслуги из общепринятых, надо объяснить, за что он любим.
(Если по-честному, то надо бы всего лишь сказать, как ты его любишь, и если
бы удалось, это все великолепно бы объяснило, но это - другой жанр, не
статьи. Может быть, стихотворения.)
Разочарование ученого соотечественника, помню, выслушивал, внутренне
веселясь: да-да, вот так, тебя с твоим вкладом в казну наук хочется, в
лучшем случае, если есть интерес, спросить о нескольких специальных,
частных, касающихся до твоих занятий, предметах, а чаще учтиво, но наскоро
покивать головой - и побыстрей возвратиться к Берлину, чтобы еще и еще
слушать от него обычные вещи, да и просто видеть, как - хотя бы и вовсе без
вклада - он их говорит. Выпад голландца, напротив, вызвал огорчение: он имел
конкретную, совсем другую причину сердиться на Исайю - и все-таки, несмотря