"Юрий Нагибин. Певучая душа России" - читать интересную книгу автора

Здесь по справедливости следует сделать одно отступление. В
очерке-рассказе, опубликованном "Нашим современником", Владимир Солоухин
пишет: "После Собинова, о котором мы уже не стесняемся говорить - великий, у
нас два тенора выходят из ряда так решительно и далеко, что другие, тоже
замечательные тенора остаются все же внизу и сзади. Если время в течение
ближайших лет не произведет какого-нибудь уникума, который затмит все и вся,
то эти певцы - Лемешев и Козловский так и будут представляться нам
среброголовыми великаньими вершинами в ряду пусть высоких, но не достигающих
все же оледенелой, незыблемой славы гор".
Когда С. Я. Лемешев пришел в Большой театр, там царил И. С. Козловский.
В своей прекрасной автобиографической книге Лемешев пишет о том глубоком
уважении и восхищении, которые всегда испытывал к старшему товарищу по
сцене - разница в годах была невелика, но Козловский много раньше пришел в
Большой театр и уже завоевал широчайшее признание. С приходом С. Я. Лемешева
началось "двоевластие". Они очень разные во всем, эти два замечательных
певца. Козловский, обладатель большого голоса, который он умел тщательно
беречь, великолепно поставленного дыхания, гарантирующего непомерные верха,
похоже, не стремился (за одним-единственным исключением, о котором чуть
ниже) к созданию сценического образа. Он всегда оставался Иваном Семеновичем
Козловским - голос был прекрасен сам по себе, и артист не слишком заботился
о музыкальной характеристике персонажа: лилось расплавленное серебро, а из
чьей груди - Альфреда, Рудольфа, Синодала, - какая разница? Порой казалось,
что он и вообще всех их презирает. Но было одно исключение: до слез
пронзительный образ Юродивого ("Борис Годунов") с закатившимися,
полубезумными глазами, с доброй, расслабленной и страшной, как рок, улыбкой;
Никола в железной шапке, у которого отняли копеечку, бросает царю Борису в
глаза ужасную правду, а затем его потрясающий стон вплетается в голос
народной боли. Этот образ был органически близок Козловскому, человеку
божьему - его хлебом не корми, дай попеть в храме, полюбоваться иконой
древнего письма, с другой стороны - заковыристому, шутейному: он обожает
двусмысленность капустников, розыгрыши, маскарады, всякую затейщину, и,
наконец, чрезвычайно приверженному русской истории, культуре, искусству. И,
наверное, изящные герои Верди, Пуччини, Гуно не слишком вдохновляли его в
плане драматическом, достаточно того, что он уделял им свой чарующий
голос... Очень сильная индивидуальность, он не считал нужным подчинять себя
тому, что не вызывало у него такого мощного ответного движения, как
уникальный образ Юродивого. Ему он откликнулся всей своей глубинной сутью, а
лирическим красавцам - нет. Он был великолепным Лоэнгрином, чему
способствовала статуарность неземного образа посланца св. Грааля. Талант И.
С. Козловского не столько лирического, сколько эпического плана.
Мягкая, податливая, несклонная к постоянному самоутверждению натура
Лемешева да и больший драматический дар позволяли ему легко и радостно
перевоплощаться в самых разных героев: от романтического Дубровского до
смешного поповича Афанасия Ивановича в "Сорочинской ярмарке". Он любил и
умел играть, недаром уже в старости с огромным успехом выступил в роли царя
Берендея, но не в опере, как прежде, а как драматический актер в
пьесе-сказке Островского.
Остановлюсь на таком запетом, выхолощенном всеми тенорами образе, как
легкомысленный и жестокий герцог Мантуанский (кстати, побывав недавно в
Мантуе, я узнал, что там правил знаменитый в итальянской истории род