"Юрий Нагибин. Певучая душа России" - читать интересную книгу автора

была источником муки и счастья Чайковского, еще большее место занимала она в
творчестве Римского-Корсакова. Но в нашем веке опера стала считаться чем-то
второстепенным, пошловатым, почти смешным. Видимо, сыграли роль и нападки Л.
Толстого, хотя они касались скорее исполнения, нежели существа того высокого
и сложного искусства, каким является опера. Уж больно уязвима опера именно в
силу того, что слишком многого требует от артиста: большого голоса,
музыкальной культуры, внешности, драматического таланта. Природа редко
бывает столь щедра к своим детям: за каждый дар она тут же взимает дорогую
плату.
Я читал в мемуарной книжке Джильи, что теноровый голос как-то связан с
надпочечниками и еще какими-то важными, весьма почтенными, но не очень
поэтичными внутренними органами человека и что единственный в своем роде
голос Карузо явился результатом парадоксального строения его организма,
подтвержденного посмертным вскрытием рано покинувшего мир певца. Толщина
тоже нередко сопутствует тенорам. Сам Джильи был безобразно толст и очень
некрасив; тучен и внешне мало привлекателен был и великий Карузо, болезненно
толст Марио Ланци; быстрое, ради киносъемок похудание на два пуда привело
его к мгновенной, преждевременной смерти. Таких стройных и высоких теноров,
как наш Иван Семенович Козловский, не часто встретишь. Строен и прекрасен
был в молодые годы великий Собинов. Но это все исключения: чаще всего
тенор - это маленький, круглый человек, нередко с бычьей шеей, и мы должны
верить в пузатенького герцога Мантуанского, в не помещающегося в собственные
штаны трубадура Манрико, в немолодого и крайне непоэтичного Ленского, в
Альфреда, похожего на банкира выше средней упитанности, в смешного коротышку
Рудольфа. Еще хуже обстоит дело с оперными героинями: семипудовая Виолетта,
пытающаяся уверить зрителей легким покашливанием, что она умирает от
чахотки, а не от ожирения, старенькая Джильда с бульдожьей мордочкой и такая
же Лакме, и почему колоратурные прелестницы непременно лет на десять -
пятнадцать старше партнеров, - все это столько раз обыгрывалось юмористами,
что не стоит повторяться. Плохая игра, чаще же полное отсутствие таковой
(неизвестно, что хуже!), скверный текст и глуповатое, устарелое либретто
окончательно принизили высокое искусство оперы в глазах людей образованных,
как выражались в прежнее время. Сохранившие верность опере относились к ней
как к искусству, неотделимому от условности. Ведь условность самого разного
рода отлично приживается на сцене: условность шекспировского театра, где
слово "лес", намалеванное на доске, заменяло усилия декораторов; условность
кукольного театра, ничуть не озадачивающая маленьких зрителей; условность
театров Мейерхольда или Таирова, условность балета, где чувства выражаются
танцами, - надо только принять правила игры, и вам ничего не будет мешать.
Преданные опере люди соглашались на все условности: пусть почтенная матрона
(Джильда, Лакме, Мими) в нарушение житейской морали чарует незрелого, но уже
с "пивным брюхом" юнца (Герцог, Джеральд, Рудольф), пусть обновленный Фауст
старше себя же седобородого, а мечтательный поэт Ленский - подагрик
преклонных лет.
Мне же крепко повезло в 1932 году. Понимая и любя условный театр, я не
выношу условностей, так сказать, вынужденных - тех, о которых речь шла выше.
Но когда я начал посещать Большой театр (назовем так звучно "протырку"), на
сцене появлялся настоящий обворожительный герцог Мантуанский, настоящий
Альмавива, настоящий Альфред, настоящий Рудольф, настоящий Ленский -
начинался триумфальный путь Лемешева.