"Юрий Нагибин. Певучая душа России" - читать интересную книгу автораюноша, с хорошими свободно-сдержанными манерами; в родном усадебном
березовом привычье росными хрустальными зорями с него смыло иноземную, чуть натужную изысканность, осталась истинная суть - наивная, простодушная, поэтическая, не потому, что он кропал стихи "темно и вяло" в модном романтическом духе, а потому, что сам был поэзией: безоглядно влюбленный в пустенькую Ольгу, восторженно гордящийся дружбой с петербургским львом Онегиным, доверчивый, неясный, ранимый и... обреченный. Н. Сац увидела все это, услышала чарующий молодой голос, исполненный не только красоты, но и правды, и отдала ему свое неподкупное в искусстве сердце. У меня создалось впечатление, что этот юноша-поэт из глубины русского пейзажа оказался ей ближе канонизированного, с байроническим ореолом героя. Но, может быть, я заблуждаюсь и в просторной душе Н. Сац нашлось место и для того и для другого Ленского. А оставшийся с давних пор ледок быстро, почти мгновенно растаял, когда значительно позже в санатории "Подмосковье" она познакомилась с Лемешевым и увидела "антитенора" - скромного до застенчивости, простого, радостно открытого людям. "Нет такого венка, нет таких слов, даже и музыки такой, которая могла бы передать его очарование", - писала Н. Сац уже после смерти Сергея Яковлевича. По-моему, Ленский Лемешева ближе к литературной первооснове, нежели Ленский-аристократ; Пушкину ни к чему был сельский дубликат Онегина, и он относится к своему поэту с чуть приметной иронией. Вспомните, ведь Пушкину не нравятся стихи, которыми Ленский прощается с любимой и жизнью. У Чайковского этот момент снят, я имею в виду музыкальное решение арии "Куда, куда..." - композитор начисто отмел пушкинское "темно и вяло". Но некая Онегиным сохранена Чайковским в конструкции образа, это особенно заметно в сцене бала у Лариных, где Ленский так юношески трогателен в своем "грозном" мужском поведении. Ленский не из романтического тумана европейского дендизма, он из старых русских садов, темных липовых аллей, кипящей по весне черемухи... Лемешев начал работу над этим образом в ранней молодости, у Станиславского. Он, несомненно, очень много приобрел у светоча русского театра, больше, чем признается в своей превосходной, сохранившей его "смуглый" тембр книге. К. С. Станиславский, с одной стороны, приблизил его к жизненной правде, с другой - утвердил вопреки собственному желанию и намерениям в твердых представлениях о том, как не надо играть в опере и как не надо ставить оперные спектакли. Последнее особенно пригодилось С. Лемешеву, когда он сам выступил постановщиком опер (блестящий "Вертер" в Большом театре, "Травиата" на сцене Ленинградского Малого оперного), когда работал с молодыми певцами в Оперной студии при Московской консерватории. Я ходил на "Севильского цирюльника" в театр-студию Станиславского в середине тридцатых годов. К тому времени я уже был завзятым меломаном и не один раз наслаждался легкой, лаконичной по оформлению, изящной и какой-то просторной постановкой этой оперы на сцене филиала Большого театра. Потом этот спектакль неизвестно зачем решили обновить, он стал пышнее, затейливее, историчнее по костюмам и декорациям и при этом - громоздкий и душный - утратил многое из своего очарования. Появилась лишняя бутафория, накладные носы у Альмавивы-офицера и Альмавивы-учителя пения, раздражали натужные попытки рассмешить публику. Но этот утяжеленный ненужным историзмом и |
|
|