"Юрий Нагибин. Трое и одна и еще один" - читать интересную книгу автора

стандартности его облика, что знакома с ним, и небрежно бросила:
- А-а!.. Вы?.. Здравствуйте. Садитесь... Только я уже не мадам
Пшибышевская.
Господин почтительно опустился на краешек плетеного стула.
- Я Карпов, петербургский журналист... Мы с вами встречались в Берлине,
в "Черном поросенке".
- Голубчик, с кем только я не встречалась!.. - Голос звучал рассеянно,
небрежно, но это нелегко давалось сведенной гортани.

В сизой мгле, наплывшей вдруг на знойную, чуть мерцающую, дрожащую
прозрачность тифлисского летнего дня, в сизой слоистой табачной мгле
"Черного Поросенка" обрисовались три бледных, синюшно-бледных от дыма, вина
и усталости мужских лица - Эдвард Мунк, Август Стриндберг, Станислав
Пшибышевский.
- Нас познакомил Галлен-Каллела, - послышалось будто издалека.
- С кем только не знакомил меня Галлен-Каллела! Он обожал знакомить
людей, ничуть не заботясь, хочется им этого или нет.. - Лица истаяли в
знойном мареве яви, и голос налился, окреп. - Но вы не смущайтесь. Пейте
вино. Скажите, чтобы вам дали бокал.
- Спасибо, у меня почки... -застенчиво пробормотал петербургский
журналист.
- Спросите кофе. Здесь готовят по-турецки.
- У меня сердце, - совсем смутился Карпов. Не в лад неуклюже-робкой
повадке маленькие его глаза за стеклами пенсне горели алчным любопытством.

"Ничего не скажу! - злорадно подумала Дагни. - Ничегошеньки вы от меня
не услышите, господин петербургский сплетник!" А сама уже говорила, как
будто речевой аппарат нисколько не зависел от ее воли, был сам по себе:
- Да, с Пшибышевским мы расстались. Он очень мил, талантлив и все
такое, но жить с ним невозможно.

С большим правом Пшибышевский мог бы сказать это о ней. Но не тогда,
когда они расставались, а значительно раньше, в пору Берлина и "Черного
поросенка". Но тогда он молчал. Он принимал зримое за галлюцинации, которыми
страдал с юности, а галлюцинации за явь. Впрочем, в безумном их кружке, где
женщин обожали и ненавидели, унижали и возвеличивали, возводили на трон, и
свергали, а более всего боялись, царили снисходительность и терпение,
непонятные тусклым моралистам, мещанам духа. Но перетянутая струна в конце
концов рвется. Произошла ужасная сцена, Пшибышевский грозил ей пистолетом и
послал Эдварду Мунку вызов на дуэль. И распался берлинский кружок,
нашумевший на всю Европу, Эдвард умчался в Париж, Стриндберг в Осло, Дагни с
мужем нашли приют у ее отца в Конгсвингере.

И там, в тихом захолустье, Пшибышевский будто разом забыл о "Черном
поросенке" и всем поросячестве, спокойный, добрый, мягко рассеянный, почти
безразличный, он с головой погрузился в работу. Она была благодарна ему за
это равнодушие. Слишком измучила ее берлинская дьяволиада. Тем более что
Стриндберг не оставил ее в покое, преследуя то вспышками ненужной любви, то
злобной и шумной ненавистью. Какой тягостный и страшный человек, какой
душный вид безумия!.. Не оставлял ее и Эдвард, хотя не появлялся, не писал,