"Юрий Нагибин. Трое и одна и еще один" - читать интересную книгу авторастандартности его облика, что знакома с ним, и небрежно бросила:
- А-а!.. Вы?.. Здравствуйте. Садитесь... Только я уже не мадам Пшибышевская. Господин почтительно опустился на краешек плетеного стула. - Я Карпов, петербургский журналист... Мы с вами встречались в Берлине, в "Черном поросенке". - Голубчик, с кем только я не встречалась!.. - Голос звучал рассеянно, небрежно, но это нелегко давалось сведенной гортани. В сизой мгле, наплывшей вдруг на знойную, чуть мерцающую, дрожащую прозрачность тифлисского летнего дня, в сизой слоистой табачной мгле "Черного Поросенка" обрисовались три бледных, синюшно-бледных от дыма, вина и усталости мужских лица - Эдвард Мунк, Август Стриндберг, Станислав Пшибышевский. - Нас познакомил Галлен-Каллела, - послышалось будто издалека. - С кем только не знакомил меня Галлен-Каллела! Он обожал знакомить людей, ничуть не заботясь, хочется им этого или нет.. - Лица истаяли в знойном мареве яви, и голос налился, окреп. - Но вы не смущайтесь. Пейте вино. Скажите, чтобы вам дали бокал. - Спасибо, у меня почки... -застенчиво пробормотал петербургский журналист. - Спросите кофе. Здесь готовят по-турецки. - У меня сердце, - совсем смутился Карпов. Не в лад неуклюже-робкой повадке маленькие его глаза за стеклами пенсне горели алчным любопытством. не услышите, господин петербургский сплетник!" А сама уже говорила, как будто речевой аппарат нисколько не зависел от ее воли, был сам по себе: - Да, с Пшибышевским мы расстались. Он очень мил, талантлив и все такое, но жить с ним невозможно. С большим правом Пшибышевский мог бы сказать это о ней. Но не тогда, когда они расставались, а значительно раньше, в пору Берлина и "Черного поросенка". Но тогда он молчал. Он принимал зримое за галлюцинации, которыми страдал с юности, а галлюцинации за явь. Впрочем, в безумном их кружке, где женщин обожали и ненавидели, унижали и возвеличивали, возводили на трон, и свергали, а более всего боялись, царили снисходительность и терпение, непонятные тусклым моралистам, мещанам духа. Но перетянутая струна в конце концов рвется. Произошла ужасная сцена, Пшибышевский грозил ей пистолетом и послал Эдварду Мунку вызов на дуэль. И распался берлинский кружок, нашумевший на всю Европу, Эдвард умчался в Париж, Стриндберг в Осло, Дагни с мужем нашли приют у ее отца в Конгсвингере. И там, в тихом захолустье, Пшибышевский будто разом забыл о "Черном поросенке" и всем поросячестве, спокойный, добрый, мягко рассеянный, почти безразличный, он с головой погрузился в работу. Она была благодарна ему за это равнодушие. Слишком измучила ее берлинская дьяволиада. Тем более что Стриндберг не оставил ее в покое, преследуя то вспышками ненужной любви, то злобной и шумной ненавистью. Какой тягостный и страшный человек, какой душный вид безумия!.. Не оставлял ее и Эдвард, хотя не появлялся, не писал, |
|
|