"Юрий Маркович Нагибин. Сильнее всех иных велений (Князь Юрка Голицын)" - читать интересную книгу автора

- Вранье!.. Он сам себя поколотил.
На миг ему почудилось, что нечто подобное он уже слышал. Но как ни
трудил Николай память, он так и не вспомнил гоголевского "Ревизора", на
премьере которого хохотал до упаду, а потом обмолвился исторической фразой:
"Всем тут досталось, а мне больше всего".
Голицын еще раз обманул так верившего в него обожаемого монарха, но не
только не стал "хорошим человеком" в понимании Николая, но и не пошел по
окончании учения в военную службу, нарушив предначертание судьбы: пасть в
первом же бою. Он выбрал штатское положение и был выпущен четырнадцатым -
последним классом.
Но если бы в матрикул шли оценки не по военным дисциплинам, а по
успехам в музыкальном классе, Юрка, конечно же, кончил бы первым. Он много
взял от Ломакина: пошел куда дальше азов дирижерской техники, уверенно
работал с хором, знал и старинные русские распевы, и нынешние народные
песни, творения современных иностранных и русских композиторов, сам отлично
пел и был распахнут любой музыке: от северной величальной до Глинки, от
петровских хоров и маршей до ломакинских ораторий, от Баха и Генделя до
Мейербера и Шопена. А кроме того, он был настоящим светским человеком: ловко
танцевал, писал изящные альбомные стихи, но не чуждался и живого, искреннего
выражения чувств в поэтической форме, его остроты уже повторяли в обществе.
Он так и не научился писать грамотно ни на одном языке, но свободно, с
отличным произношением, болтал по-французски, по-английски, по-немецки и,
что было редкостью в высшем свете, - по-русски.
Не положено выходить из Пажеского корпуса в "штафирки", но Юрка был так
ленив во всем, что не касалось музыки и развлечений, так манкировал строем,
изощренно придумывая себе все новые болезни (особенно мучили его - зачастую
всерьез - помороженные в детстве ноги), что корпусное начальство не чаяло
сбыть его с рук.
И - "вот мой Онегин на свободе"... Его ничуть не смущало, что чин
коллежского регистратора носили разве что станционные смотрители, которых
нередко бивали царские курьеры, нетерпеливые офицеры да и горячие на руку
партикулярные путешественники. В смотрители он не метил, а поколотить,
проткнуть шпагой или пристрелить мог сам кого угодно.
Главное - покончено с учением. Можно забыть о дисциплине (почти
призрачной), о жадных и глупых офицерах-воспитателях, у которых он жил и
столовался, о каких бы то ни было ограничениях: будь то посещение девок
против Апраксина рынка, оперы или балета. О своей карьере Юрка не заботился,
его устройством займется весь громадный клан Голицыных - Долгоруковых.
Сейчас он должен осуществить то главное, на что его навели вопли
салтыковских ходоков: "Ты наш отеч, мы твои дети!" Он явится своим
заждавшимся детям... он не потерпит... он наведет порядок... он покажет!..
Чего не потерпит, кому покажет, какой порядок наведет, князь понятия не
имел. Но твердо знал, что дальше так продолжаться не может. Опять же что не
может продолжаться, осталось неведомым, но он ощущал себя реформатором,
Петром I, в чем сам потом со стыдом признавался. Он опьянел от свободы, от
вея вольных ветров широко распахнувшейся жизни и ничем не ограниченной
самостоятельности. Князь Юрка Голицын неоднократно спотыкался и падал, но,
пожалуй, никогда не падал он так низко, как в эту переломную пору, никогда
не был так глуп, пошл, самонадеян и непривлекателен.
Великая реформаторская деятельность потребовала прежде всего