"Юрий Маркович Нагибин. Сильнее всех иных велений (Князь Юрка Голицын)" - читать интересную книгу автора

вовсе не достойные монаршего внимания. Ну, подрались два молодых петуха,
жертв не было, увечий тоже, - так, игра молодых сил, - разобраться в
случившемся и примерно наказать виновных было вполне по силам корпусному
начальству, но что-то потянуло его вмешаться. При этом он склонен был
считать разговоры о дуэли пустой сплетней. Уж больно не хотелось, чтобы два
сопляка сделали то, на что он сам никогда б не отважился.
Николай не без удовольствия окинул взглядом рослую фигуру юноши,
вспомнил, что когда-то его облагодетельствовал, и уж готов был вовсе
расположиться к Голицыну, как вдруг приметил непорядок в туалете кадета.
- Почему не по форме? - гаркнул он, ткнув в незастегнутую пуговицу.
В ответ прозвучало коротко и благолепно:
- С клироса меня сняли, государь, разучивал с хором "Богородице Дево,
радуйся".
- Сие похвально, - сразу смягчился Николай, вспомнив о религиозном
рвении Голицына, добровольного регента корпусного хора. - Ну, а теперь
кайся.
- Грешен, государь, - простодушно сказал юноша, - и во всех своих
грехах покаялся на исповеди.
- В чем грешен? Признайся своему государю.
- На девушек заглядывался, нерадив в учении был, спал много и
соблазнительные сны видел.
- Какие? - поинтересовался государь.
- Купающуюся нимфу, - покраснев, признался Юрка.
Николай коротко хохотнул: ну и простец же ты, братец! Мы в твои годы к
этим нимфам в постель лазали. Такой верзила, здоровяк, а при мысли о голой
девке краснеет.
"Врет! - ожгло вдруг холодом изнутри. - Все врет, подлец. И про сны, и
про девок. Была дуэль, черт бы их побрал!"
Ему враз стало остро и интересно. Происходящее как-то странно связалось
с давно прошедшим, когда он, молодой, неискушенный, не приваженный к
государственным делам человек, поднялся вмиг на недосягаемую высоту. Видения
пятнадцатилетней давности пронеслись перед ним.
...Окна были в ледяном узоре, золотистом от солнца. Он приказал
доставлять их к себе - зачинщиков, самых твердых, упрямых, закоренелых. Эти
русские Дантоны и Робеспьеры, чей заговор был известен брату Александру со
дня возникновения, с каменными лицами, тесно сжатыми челюстями, готовые
принять мученическую смерть, но не проговориться, раскалывались, как лесные
орехи, от одного доверительного слова. Лишь Трубецкого - в диктаторы метил,
трус и рохля! - швырнул он к своим ногам резким окриком и властно-брезгливым
жестом, но его Николай просто презирал, а к другим: Пестелю, Муравьеву,
Рылееву чувство было неизмеримо крупнее - бешеная ненависть. И странно, что
грубое чувство подсказало ему тончайшее поведение. Следственная комиссия за
год не добыла бы тех сведений, что Николай получал в считанные минуты. Царь
не знал за собой такого таланта, хотя склонность к притворству испытывал с
ранних лет, не находя ей достойного применения. Но тут!.. "Жаль, что вы не
открылись мне раньше. Я был бы с вами!" От подобных фраз мгновенно таяли
вчерашние смелые вояки и дерзкие витии. Казалось, они заварили кашу только
для того, чтобы выплакаться на широкой груди императора. Николай наслаждался
унижением людей, заставивших его пережить одуряющий, позорный страх, и
упивался своим лицедейством. Великий человек во всем велик! Решил устроить