"Юрий Маркович Нагибин. Сильнее всех иных велений (Князь Юрка Голицын)" - читать интересную книгу автора

"методой Ломакина", пригласил его в Павловский кадетский корпус, а затем
пожелал, чтобы он преподавал во всех важнейших военных учебных заведениях, и
в первую очередь - в Пажеском корпусе. Вокал почему-то считался неотделимым
от ратной службы. Быть может, потому в русском офицерстве было столько
умельцев петь под гитару. На плечи Ломакина легла неимоверная обуза. Но мало
того: чтобы не отставать от великого князя, августейшая покровительница пяти
институтов благородных девиц поручила заботам Ломакина голосовые связки
воспитанниц. Ко всему еще у него не хватило духа оставить своих старых
учеников: лицеистов и студентов правоведения.
День Ломакина был расписан не по часам, а по минутам. Крестьянский сын,
не жалуясь, тянул непомерный воз, но он был хоровым капельмейстером милостью
божьей, без этого жизнь утрачивала всякую радость. И поугрюмел приветливый,
открытый человек.
Свои первые шаги в музыке Юрка Голицын сделал под рукой этого редкостно
одаренного самородка. В корпусе среди младших воспитанников попадались
неплохие голоса, и Юрка собрал хор, с которым вскоре стал петь на клиросе в
корпусной церкви. Не довольствуясь этим, он обратился к сочинениям
Бортнянского, самого Ломакина и Дегтярева. Заглянув однажды в
"репетиционную", Ломакин задержался там, хотя, по обыкновению, куда-то
спешил, а после сказал Юрке: "Вы - князь по званию, дирижер - по призванию".
То был самый счастливый миг в сумасбродной юности Юрки. Ломакина удивило,
что музыкальный юноша знаком с сочинениями Степана Алексеевича Дегтярева,
погубленного "талантом и рабством". Семилетним мальчиком был взят Дегтярев в
крепостной хор графа Шереметева за дивный дискант, а по прошествии лет стал
регентом, а там и капельмейстером. Он сочинял прекрасную музыку, дирижировал
огромным хором и оркестром, покоряя слушателей и теша родовое тщеславие
Шереметевых, а сам оставался рабом. Скрипичного мастера Батова, русского
Страдивариуса, хоть на старости лет отпустили на волю стараниями заезжей
знаменитости, а Дегтярев так и не дождался свободы. Не дожив до пятидесяти,
он спился с круга и умер. Свободному духу не ужиться в рабьей оболочке.
Поверив в талант Юрки Голицына, Ломакин, сам бывший крепостной,
сдержанно рассказал ему о горестной судьбе своего предшественника по
шереметевскому хору. Владелец полутора тысяч душ, Голицын не понял, какого
рожна не хватало Дегтяреву при таких богатых, знатных и любящих искусство
господах.
К нему самому не раз являлись ходоки из Салтыков и с воплями: "Ты наш
отеч, мы твои дети!" - валились на колени, целовали ему руку и плакались о
каких-то притеснениях и неправдах, над ними учиняемых. Бурмистры, старосты,
приказчики и прочие утеснители салтыковских мужиков путались в голове князя,
он не понимал сбивчивой крестьянской речи чуждой его офранцуженному слуху,
но, рисуясь перед товарищами (сцены эти разыгрывались в вестибюле корпуса),
говорил со снисходительным и вполне "отеческим" видом: "Ладно, ладно,
разберемся. Ужо я приеду и наведу порядок". - "Отеч родимый, не забудь детей
своих!" - взывали мужики, а старик швейцар с медалью за альпийский поход
Суворова, смахивая слезу, говорил: "Добрый, до чего ж добрый барин, как
мужика чувствует! Хорошо за таким барином жить", - за что тут же получал на
шкалик и деловито гнал обнадеженных мужиков вон.
"А так ли уж хорош был ваш Дегтярев?" - важно спросил Юрка,
исполнившийся сословной солидарности. Небольшой, коренастый, с начинающей
лысеть ото лба к темени головой и твердыми грустными глазами, Ломакин тихо