"Владимир Набоков. Смотри на арлекинов!" - читать интересную книгу автора

ший меня тогда, пять десятилетий тому? Образ ее оставался не-
винен, образ ее был неподделен, и несходство его с тем, что
предстояло в действительности, надрывало мне сердце, как ост-
рая боль расставания.
Ни славолюбие, ни гордыня не пятнали воображаемого буду-
щего. Президент Российской Академии приближался ко мне под
звуки медленной музыки и нес подушку с лавровым венком, - и с
ворчанием отступал, понужденный к сему покачиванием моей се-
деющей головы. Я видел себя держашим корректуру романа, кото-
рому, разумеется, предстояло дать новое направление русскому
литературному слогу, - мое направление (но я не испытывал ни
самодовольства, ни гордости, ни изумления), - и столь густо
усеивали помарки ее поля, - в которых вдохновение отыскивает
наисладчайший клевер, - что приходилось все набирать наново.
А в пору, когда, наконец выходила запоздалая книга, я, тихо
состарившийся, вкушал наслаждения среди немногих и милых
льстивых друзей в увитой ветвями беседке моей любимой усадьбы
Марево (где я впервые "смотрел на арлекинов"), с ее аллеей
фонтанов и мреющим видом на девственный уголок волжских
степей. Этому непременно суждено было статься.
Из моей холодной постели в Кембридже я озирал целый пе-
риод новой российской словесности. Я предвкушал освежительное
соседство враждебных, но вежливых критиков, что станут корить
меня в санкт-петербургских литературных обзорах за болезнен-
ное безразличие к политике, к великим идеям невеликих умов и
к таким насущным проблемам, как перенаселенность больших го-
родов. Не меньше утешало меня и видение своры простофиль и
плутов, поносящих улыбчивый мрамор, недужных от зависти, очу-
мевших от своей же посредственности, спешащих трепливыми тол-
пами навстречу участи леммингов и тут же вновь выбегающих с
другой стороны сцены, прохлопав не только суть моей книги, но
и свою грызуновую Гадару.
Стихи, которые я начал писать после встречи с Ирис,
должны были передать ее подлинный, единственный облик, то как
морщится лоб, когда она заводит брови, ожидая, пока я усвою
соль ее шутки, или как возникает иной рисунок мягких морщин,
когда, нахмурясь над Таухницем, она выискивает место, которым
хочет поделиться со мной. Но мой инструмент был еще слишком
туп и неразвит, он не годился для выраженья божественных
частностей, и ее глаза, ее волосы становились безна-
дежно общи в моих, в прочем, неплохо сработанных строфах.
Ни один из тех описательных и, будем честными, пустень-
ких опусов не стоил (особенно в переводе на голый английский
- не оставлявший в них ни склада ни ляда) того, чтобы его
показывать Ирис, к тому же чудная стеснительность, какой
я отродясь не испытывал прежде, приволакиваясь за девицей на
бойкой заре моей чувственной юности, мешала мне представить
Ирис этот свод ее прелестей. Но вот ночью 2О июля я сочинил
более косвенные, более метафизические стихи, которые решился
показать ей за завтраком в дословном переводе, взявшем у меня