"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

Как-то я предпринял дальнюю прогулку и отыскал городок, называемый Рокебрюн.
Это здесь, в Рокебрюне, тринадцать лет назад умерла моя мать. Хорошо помню
день, когда отец говорил со мной о ее кончине, и название пансиона, в
котором это случилось. Он назывался "Les Violettes"[2]. Я спросил шофера,
знает ли он этот дом; он не знал. Тогда я спросил у торговца фруктами, и он
показал мне дорогу. Наконец я пришел к розоватой вилле, крытой обычной в
Провансе круглой красной черепицей, и увидел букетик фиалок, неумело
намалеванный на калитке. Так значит, вот этот дом. Я пересек сад, заговорил
с хозяйкой. Она сказала, что только недавно приняла пансион у прежних
владельцев и ничего о прошлом не знает. Я попросил разрешения посидеть
немного в саду. Старик, голый настолько, насколько я мог его видеть,
таращился на меня с балкона, но больше никого вокруг не было. Я присел на
синюю скамью под большим эвкалиптом с наполовину облезлым стволом, какие,
похоже, всегда бывают у этих деревьев. Я старался увидеть розовый дом, и
дерево, и весь облик этого места такими, какими их видела моя мать. Я жалел,
что не знаю в точности окна ее комнаты. Судя по названию виллы, перед
глазами у ней, верно, была вот эта куртина лиловатых фиалок. Понемногу я
довел себя до такого состояния, что на миг розовое и зеленое замерцало и
поплыло, как бы видимое сквозь пелену тумана. Моя мать, смутная, тонкая
фигура в огромной шляпе, медленно всходила по ступенькам, которые, казалось,
таяли в воде. Жуткий, глухой удар привел меня в чувство. Из бумажной сумки у
меня на коленях выкатился апельсин. Я подобрал его и покинул сад. Через
несколько месяцев, в Лондоне, я познакомился с ее двоюродным братом. В
разговоре я упомянул, что навестил место ее смерти. "А, - сказал он, - так
это был другой Рокебрюн, тот, что в Варе".
Любопытно отметить, что м-р Гудмен, цитируя это же самое место,
удовлетворенно отмечает, что "Себастьян Найт был до того обольщен бурлескной
стороной вещей и столь неспособен интересоваться их серьезной основой, что
ухитрялся, не будучи от природы ни циничным, ни бессердечным, вышучивать
интимные чувства, справедливо почитаемые священными всем остальным
человечеством". Не диво, что этот важный биограф оказывается не в ладу со
своим героем при каждом повороте повествования.
По причинам, уже упомянутым, я не стану пытаться описывать отрочество
Себастьяна в какой-то последовательной связи, которой я достиг бы
естественным образом, будь Себастьян выдуманным персонажем. Когда бы так, я
мог бы надеяться, что сумею и развлечь, и наставить читателя, рисуя гладкое
перетекание героя из детства в юность. Но если бы я попробовал проделать это
с Себастьяном, я получил бы одну из тех "biographies romancees"[3], что
являют собою наихудший из выведенных доныне сортов литературы. Пусть поэтому
закроется дверь, оставив лишь тонкую линию напряженного света понизу, пусть
и лампа погаснет в соседней комнате, где улегся спать Себастьян; пусть
прекрасный оливковый дом на набережной Невы неторопливо растает в сизо-серой
морозной ночи, с нежно падающими снежными хлопьями, медлящими в лунно-белом
сиянии высокого уличного фонаря и понемногу укрывающими могучие члены двух
бородатых консольных фигур, с атласовой натугой подпирающих эркер отцовской
спальни. Отец мой мертв, Себастьян заснул или, по крайней мере, затих,
словно мышь, в комнате рядом, а я лежу в постели без сна, уставясь в
темноту.
Через двадцать примерно лет я предпринял поездку в Лозанну, чтобы найти
старую швейцарскую даму, бывшую гувернанткой вначале у Себастьяна, а потом у