"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

никогда ничего путного из его помощи не получалось, и спустя несколько минут
он совал карандаш в карман и гордо удалялся. В ту пору он был высок, бледен,
с темной тенью над верхней губой. Волосы теперь разделялись глянцевитым
пробором, он писал стихи в черной тетради, которую держал под замком в ящике
стола.
Я обнаружил однажды, куда он прячет ключ (в щель в стене его комнаты,
рядом с белой голландкой), и открыл этот ящик. Там была тетрадь и еще
фотография сестры одного из его школьных приятелей, несколько золотых монет
и муслиновый мешочек с засахаренными фиалками. Стихи были английские.
Незадолго до смерти отца нам давали дома уроки английского, и хоть я так и
не смог научиться бегло говорить на этом языке, читал и писал я с
относительной легкостью. Смутно помню, что стихи были очень романтичные: все
мрачные розы и звезды, и зовы морей; но одна подробность встает в моей
памяти очень ясно: под каждым стихотворением был вместо подписи чернилами
нарисован черный шахматный конь.
Я попытался создать связную картину того, каким мне виделся брат в те
мои детские лета между, скажем, 1910-м (первым моим сознательным годом) и
1919-м (годом, когда он уехал в Англию). Однако задача оказывается мне не по
силам. Облик Себастьяна не возникает как часть моего отрочества (подвергаясь
вследствие этого бесконечному отбору и развитию), не возникает он и в виде
ряда привычных видений, нет, он является мне лишь в нескольких ярких пятнах,
словно бы Себастьян был не постоянным членом нашей семьи, но каким-то
случайным гостем, проходящим освещенными комнатами и после надолго
теряющимся в ночи. Я объясняю это не столько тем, что собственные мои
детские интересы препятствовали сколько-нибудь сознательным отношениям с
ним, недостаточно юным, чтобы стать мне товарищем, и недостаточно взрослым,
чтобы меня направлять, но всегдашней отчужденностью Себастьяна, которая, при
том что я нежно его любил, никогда не снисходила до признания моей
привязанности и не давала ей пищи. Я мог бы, пожалуй, изобразить, как он
ходил или смеялся, или же как чихал, но все это будут не более чем
разрозненные куски порезанной ножницами фильмы, ничего не имеющие общего с
запечатленной в ней драмой. А драма была. Себастьян так и не смог забыть
своей матери, не смог он забыть и того, что отец его умер ради нее. То, что
имя ее никогда в нашем доме не упоминалось, добавляло болезненной прелести
памятным чарам, переполнявшим его восприимчивую душу. Я не знаю, мог ли он
сколько-нибудь ясно припомнить то время, когда она была женою отца;
вероятно, отчасти мог - как мягкий свет на заднике своей жизни. Не могу я
сказать и того, что испытал он, когда девятилетним мальчиком снова увидел
мать. Мама говорит, что он был вял и косноязычен и после никогда не упоминал
об этой короткой и трогательно незавершенной встрече. В "Утерянных вещах"
Себастьян намекает на смутно горькие чувства по отношению к счастливо
женившемуся отцу, чувства, сменившиеся восторженным преклонением, когда он
узнал причину его роковой дуэли.
"Мое открытие Англии, - пишет Себастьян ("Утерянные вещи"), - вновь
оживило во мне самые сокровенные воспоминания... После Кембриджа я поехал на
континент и провел две тихих недели в Монте-Карло. По-моему, там есть
какое-то казино, и в нем играют, коли так, я его проглядел, потому что
большую часть времени у меня отняло сочинение моего первого романа - весьма
претенциозной вещицы, которую, рад сообщить об этом, отвергло едва ли не
столько же издателей, сколько читателей имелось у моей следующей книги.