"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

меня. Ей было, пожалуй, под пятьдесят, когда в 1914 году она оставила нас,
переписка меж нами давно уже прервалась, а потому я вовсе не был уверен, что
отыщу ее, еще живую, в 1936-м. Однако же отыскал. Существовал, как я
обнаружил, союз швейцарских старушек, бывших гувернантками в России, до
революции. Они "жили своим прошлым", как выразился очень приятный господин,
который свел меня к ним, тратили последние годы, - а в большинстве своем эти
женщины одряхлели и отчасти рехнулись, - сравнивая записки, воюя друг с
дружкой по пустякам и порицая состояние дел, которое застали в Швейцарии
после многих лет, проведенных в России. Их трагедия коренилась в том, что
все годы, проведенные на чужбине, они оставались совершенно невосприимчивыми
к ее влияниям (до того даже, что не научились простейшим русским словам), а
отчасти и враждебными своему окружению - сколько раз я слышал, как
Mademoiselle оплакивает свое изгнание, жалуется на пренебрежение,
непонимание и тоскует по своей прекрасной отчизне; однако, когда эти бедные
блудные души возвратились домой, оказалось, что они совершенно чужие в
переменившейся стране, и тут по странной вычуре чувств Россия (в сущности,
бывшая для них неизведанной бездной, отдаленно порыкивающей вне освещенного
лампой угла душноватой комнаты с семейными фотографиями в перламутровых
рамках и акварельным видом Шильонского замка), эта неведомая Россия
приобрела вдруг черты потерянного рая - бескрайнего и неясного, но
приязненного в ретроспективе пространства, населенного плодами мечтательного
воображения. Mademoiselle оказалась очень глухой и очень седой, но такой же
говорливой, как и прежде; после первых пылких объятий она принялась
вспоминать мелкие обстоятельства моего детства, либо безнадежно искаженные,
либо столько чуждые моей памяти, что я усомнился в их прошедшей реальности.
Она ничего не знала о смерти моей матери, не знала, что Себастьян уже три
месяца как мертв. Собственно, она не ведала и о том, что он стал знаменитым
писателем. Она была очень слезлива, и слезы ее были очень искренни, но,
кажется, ее немножко сердило, что я не плачу с ней вместе. "Вы всегда были
такой сдержанный", - сказала она. Я сообщил, что пишу книгу о Себастьяне, и
попросил рассказать о его детстве. Она появилась у нас вскоре после второй
женитьбы отца, но прошлое в ее сознании так расплылось и смешалось, что она
говорила о первой его жене ("cette horrible Anglaise"[4]) так, словно знала
ее не хуже, чем мою мать ("cette femme admirable"[5]). "Мой бедный маленький
Себастьян, - причитала она, - такой нежный со мной, такой благородный. Ах, я
помню, как он обвивал мою шею ручонками и говорил: "Я ненавижу всех, кроме
тебя, Зелли, ты одна понимаешь мою душу". А в тот раз, когда я шлепнула его
по руке - une toute petite tape[6] - за то, что он нагрубил вашей матушке,
какие у него были глаза, - я чуть не заплакала, - и каким голосом он сказал:
"Я благодарен тебе, Зелли, это никогда больше не повторится..."
Она долго еще продолжала в этом же духе, отчего я испытывал унылое
неудобство. В конце концов я ухитрился, после нескольких бесплодных попыток
переменить разговор, - я к тому времени совершенно охрип, потому что она
куда-то засунула свою слуховую трубку. Потом она рассказывала о своей
соседке, маленькой толстушке, еще старше нее, с которой я столкнулся в
коридоре. "Бедняжка совсем глуха, - жаловалась она,- и страшная врунья. Я
наверное знаю, что она только давала уроки детям княгини Демидовой, а вовсе
у них не жила". "Напишите эту книгу, эту прекрасную книгу,- прокричала она,
когда я уходил, - пусть она будет волшебной сказкой, а Себастьян - принцем.
Очарованным принцем... Я столько раз говорила ему: "Себастьян, будьте