"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

другое - описывать его жизнь; если же такая работа внушается желанием успеть
выложить книгу на прилавок, пока еще можно подзаработать, поливая цветы на
свежей могиле, то совсем уж другое дело пытаться соединить коммерческую
спешку с исчерпывающим исследованием, честностью и благоразумием. Я ничьей
репутации марать не намерен. Ничего нет зазорного в утверждении, что лишь
увлекшись бойким клекотом пишущей машинки, мог м-р Гудмен заявить, что
"русское образование было навязано мальчику, всегда сознававшему обилие
английского элемента в своей крови". Это иностранное влияние, продолжает м-р
Гудмен, "причиняло ребенку жгучие муки, так что в более зрелые годы он с
содроганием вспоминал бородатых мужиков, иконы, гудение балалаек - все, что
он получил взамен здорового английского воспитания".
Вряд ли стоит указывать, что понятия м-ра Гудмена о русской жизни не
ближе к истине, чем, скажем, представления калмыка об Англии как о мрачной
стране, в которой школьные учителя с рыжими бакенбардами нещадно секут
детишек. На самом деле - и это следует подчеркнуть, - Себастьян рос в
обстановке интеллектуальной изысканности, в которой духовное изящество
русского домашнего уклада сочеталось с лучшими из сокровищ европейской
культуры, и какими бы ни были воспоминания Себастьяна о России, сложная и
особенная их природа никогда не опускалась до вульгарного уровня, мысль о
котором внушает нам его биограф.
Я вспоминаю Себастьяна - мальчика, шестью годами старшего меня,
творящего великолепную акварельную неразбериху в уютном свете царственной
керосиновой лампы, чей розоватый шелковый абажур кажется написанным его же
мокрой кистью - теперь, когда он рдеет в моей памяти. Я вижу и себя ребенком
лет четырех-пяти, привставшим на цыпочки, тянущимся и ерзающим в попытках
как следует рассмотреть ящичек с красками, заслоняемый подвижным локтем
единокровного брата: клейкие красные с синими, до того уже вылизанные и
истертые, что в их выемках поблескивает эмаль. Легкое дребезжание слышится
всякий раз, что Себастьян смешивает цвета в жестяной крышке, и вода в
стоящем обок стакане клубится волшебными красками. Его темные коротко
остриженные волосы обнаруживают родинку, видимую над ало просвечивающим
ухом, - я уже вскарабкался на стул, - но он по-прежнему не обращает на меня
никакого внимания, пока, сделав рискованный выпад, я не пытаюсь коснуться
самой синей лепешки в ящичке, и тогда, дернув плечом, он отталкивает меня,
так и не обернувшись, так и оставшись холодным и молчаливым, - каким он был
со мною всегда. Я помню, как, заглянув через перила, я увидал его всходящим
после школы по лестнице, в черной форме с кожаным ремнем, о котором я втайне
мечтал; он поднимался медленно, ссутулясь, волоча за собой пегий ранец,
поглаживая перила, время от времени перетягивая себя через две-три ступеньки
зараз. Губы мои пучатся, я выдавливаю белый плевочек, который падает вниз,
вниз, всегда минуя Себастьяна; я делаю это не оттого, что хочу ему досадить,
но в томительной и тщетной надежде заставить его заметить, что я существую.
Есть и еще живое воспоминание: на велосипеде с очень низким рулем он едет по
испещренной солнцем тропе через парк нашей загородной усадьбы, медленно
заворачивает, не тронув педалей, а я семеню за ним, прибавляя ходу, когда
его ступня в сандалии отжимает педаль, я изо всех сил стараюсь не отстать от
пощелкивающего и пришепетывающего заднего колеса, но он не замечает меня, и
вскоре я отстаю безнадежно, вконец запыхавшись, но все продолжая семенить.
Потом, позже, когда ему было шестнадцать, а мне десять, он иногда
помогал мне с уроками, давая пояснения так торопливо и нетерпеливо, что